Александр Колпаков - Гриада
Я погасил улыбку сомнения, не желая обижать славного академика.
Убедившись, что мы понимаем их язык, гриане, окружавшие Элца, буквально засыпали нас вопросами. Но из этого ничего не вышло, ибо на экране «переводчика» появилось так много фраз, что получилась настоящая тарабарщина. Петр Михайлович стал жестикулировать, давая понять, что мы ничего не понимаем. Элц знаком приказал всем умолкнуть.
Я заметил, что гриане беспрекословно слушаются его.
«Что бы вы хотели сейчас делать?» — спросил нас экран (вернее, Элц).
— Спать, — буркнул я, ибо страшно устал; к тому же сильно клонило ко сну после плотного обеда.
Самойлов удивленно посмотрел на меня, но потом согласился.
Сопровождаемые толпами зевак, мы стали спускаться по бесконечным эскалаторам внутрь восьмигранного здания, оказавшегося, как я узнал впоследствии, не то грианской Академией наук, не то высшим органом власти. По-гриански этот дом назывался несколько странно — «Кругами Многообразия».
Через два часа мы уже спали в отведенной нам комнате, утомленные необычными впечатлениями.
…На другой «день» спозаранку нас взяли в работу ученые. Я беру слово «день» в кавычки, поскольку здесь это было чисто условное понятие. День на Гриаде царил всегда. Если грианское солнце регулярно всходило и заходило, то второе светило — центр Галактики — вечно сияло на одном и том же месте небосвода. Темноту же в своих жилищах и городе гриане, вероятно, создавали искусственно: когда мы вчера ложились спать, один из них нажал диск около двери, и прозрачные стены нашей комнаты фазу стали черными как сажа. Наступила глубокая темнота, располагающая ко сну.
Едва мы позавтракали, как десяток гриан бесцеремонно вошли в нашу комнату и с помощью «переводчика» предложили идти на «занятия».
— Какие занятия? — спросил я. Это слово сразу нагнало на меня скуку, ибо я жаждал зрелищ и путешествий.
— По грамматике и лексике языка, — ответил сухопарый высоченный грианин с густой огненно-рыжей шевелюрой и громадными миндалинами иссиня-черных глаз. Через все лицо у него проходил странный раздвоенный шрам.
— Эти занятия нам крайне необходимы, — сказал Петр Михайлович, заметив гримасу недовольства на моем лице. — Чем скорее мы овладеем программированием, тем быстрее узнаем о вещах, которые нам, возможно, и не снились.
Пришлось несколько недель париться над составлением простейших программ перевода с грианского языка на наш. Если Самойлову это давалось сравнительно легко, то для меня представляло настоящую абракадабру; обучал нас сморщенный старый грианин неопределенного возраста: я убежден, что ему было двести или триста лет.
Однажды нас привели в центральный зал Кругов Многообразия, где сидело не менее тысячи гриан в странных треугольных ермолках из голубой пластмассы. Мы снова разместились перед экранами больших лингвистических машин еще более сложного устройства, чем те, которые применялись на платформе в день нашего прибытия. Потянулись долгие часы утомительных расспросов о Земле, о ее общественном строе, о развитии науки и техники. Больше отвечал Петр Михайлович. Он сразу нашел общий язык с учеными и, сев на любимого конька, пустился в малопонятные рассуждения о свойствах пространства — времени, так любезного сердцу физика-теоретика.
Академик увлекся, стал вскакивать со стула, возбужденно жестикулируя и поминутно поправляя «телескопы». Я предпочитал молчать, с интересом разглядывая обитателей этого мира. Строгие, бесстрастные физиономии, спокойные позы, короткие отрывистые фразы, отдававшие металлическим звоном…
Гриане были предельно уравновешенными «сухарями». Ни разу в течение многих часов я не заметил, чтобы кто-нибудь из них сделал лишнее движение, жест или выразил что-либо похожее на эмоции. От всего этого собрания веяло невыразимо торжественной скукой.
— Как вам удалось остановить наш астролет в пространстве и отбуксировать его на спутник? — спросил академик у Элца, который в продолжение всей беседы молча сверлил нас глазами, о чем-то упорно размышляя.
Услышав вопрос, этот неприветливый старик долго размышлял, взвешивая что-то в уме. Потом заговорил отрывистыми фразами, падающими, как удар молота:
— Огромная концентрация тяжелой энергии… перестройка структуры пространства в локализованном объеме… возникновение силового облака… Варьируя частоту и мощность распада мезовещества, мы передвинули ваш корабль на спутник.
— Мы можем посещать свой астролет? — вмешался в разговор я, так как с тревогой обнаружил, что «Урании» на крыше Грозы не видно.
Элц мельком посмотрел на меня:
— Аппарат находится в музее Кругов Многообразия.
— В музее?!! — разом воскликнули мы.
В мозгу лихорадочно пронеслись мысли, навеянные книгами фантастов: о вечном плене, о разумных, но бессмысленно жестоких существах других миров, о том, что придется навсегда распроститься с надеждой снова увидеть Землю…
— Вы не имели права распоряжаться чужим кораблем! — в бешенстве закричал я.
Элц даже не пошевельнулся, только его глаза вдруг засветились холодно-холодно, словно в них был абсолютный нуль температур. Я бесстрашно глянул в глубину его белесых зрачков, и мне стало не по себе. Какие-то непонятные, но отнюдь не доброжелательные мысли пробегали в этих чужих, неземных глазах.
Стремясь сгладить впечатление от моего резкого тона, Петр Михайлович перевел разговор на другую тему:
— Можно каким-либо образом сообщить о нашем пребывании на Гриаде человечеству Земли?
— Передать сообщение? — повторил Элц, все еще пронзительно разглядывая меня. — Конечно, можно. Но только… Какой в этом смысл?
Я почувствовал, что Петр Михайлович внутренне напрягся:
— Вы не хотите передать сообщение?
— Не в том дело, — безжизненно улыбнулся грианин. — Всепланетный излучатель электромагнитной энергии отправит сигнал в любое время. Но ты сказал: до Земли девять тысяч двести парсеков, а это значит, что ваше сообщение получат только через тридцать тысяч лет. Есть ли смысл посылать?
— Вот как… — Петр Михайлович разочарованно потер переносицу. — А я предполагал, что вашей науке удалось преодолеть «световой предел» и овладеть скоростями передачи сообщений большими, чем скорость света.
— Что ты называешь скоростью света?
Самойлов долго и сложно объяснял грианину наше понятие о скорости света.
Элц снова усмехнулся:
— Неправильно выражаешь смысл этого свойства материи.
— То есть как это неправильно? — сказал академик тоном оскорбленного самолюбия.
