Чингисхан. Книга первая. Повелитель Страха. - Волков Сергей Юрьевич

Домой я не поехал. Желание снова напиться поборол. На тренировку явился вовремя и даже отстрелялся не хуже, чем на отборочных. Но Маратыч сразу просек мое настроение. Он — мужик опытный, был военным советником в Сирии, потом в Эфиопии и Анголе, как он сам говорит, «учил лучших представителей развивающихся стран держать в руках автомат Калашникова». Где-то в джунглях Анголы группа Маратыча нарвалась на УНИТовскую засаду. Трое советников погибли, а нашего тренера посекло гранатными осколками так, что он был подчистую списан из армии.

Мы — не анголезы, не эфиопы. Нас всех Маратыч видит насквозь. Он хочет сделать из нас чемпионов, профессионалов с большой буквы. В тире у нас висят собственноручно написанные Маратычем плакаты: «Когда стрелок промахивается, он не винит других, а ищет вину в самом себе. Конфуций», «Если ты не выстрелил — ты точно промахнулся. Ричард Саундерс», «Точность является результатом однообразия. Неизвестный снайпер», «Пуля, просвистевшая на дюйм от цели, так же бесполезна, как и та, что не вылетела из ствола. Фенимор Купер» и несколько непонятное нам «Клевета — столь же опасное оружие, как и огнестрельное. Антон Рубинштейн».

Еще один афоризм Маратыч не рискнул запечатлеть на бумаге, но часто произносит его на тренировках:

— Чернокожие традиционно сильны в беге, а белые — в стрельбе.

И добавляет после эффектной паузы:

— Выбирайте, кто вы — беглецы или стрелки.

Мы молчим уже минут десять. Я — потому что мне нечего сказать, все уже сказано, а Маратыч… Он как будто уснул, опустив исхлестанную шрамами голову на грудь.

— Получается, что выхода у меня нет, — со вздохом говорю я, главным образом, чтобы напомнить Маратычу о себе. — На завод, подсобно-транспортным рабочим, пожалуй, возьмут, а куда-то в приличное место — вряд ли.

— Выход всегда есть, — не меняя позы, говорит Маратыч. — В твоем случае он для меня очевиден.

— И что же это?

— Армия. Срочная служба.

Я ковыряю носком кеда пол. Что тут скажешь? Мой тренер прав. Все гениальное просто. За два года многое забудется, многое поменяется.

— Но осенний призыв вроде закончился.

— Не волнуйся, армия — не трамвай, с остановки не уйдет. Подниму старые связи.

— А как же спорт?

— Все учтено могучим ураганом, — говорит Маратыч и развивает свою мысль: — С твоим уровнем подготовки ты попадешь в спортивную роту. Будешь так же ездить на соревнования, тренироваться. Только выступать тебе придется за ЦСКА. Вот и вся разница. А когда дембельнешься, сам уже решишь, что тебе ближе.

— Я вернусь сюда.

— «Посмотрим», — сказал слепой, увидев сына под трамваем, — усмехается Маратыч.

Связи у моего тренера оказываются что надо. Уже через неделю я получаю повестку из военкомата. Мать плачет, я целый вечер убеждаю ее, что так будет лучше для всех.

Проводы устраиваю скромные — несколько пацанов со двора, ребята из тира да Витек, куда ж без него. Пожалуй, он переживает больше всех — дружим мы недавно, но очень крепко. Пьем много. К полуночи гости расходятся, а Витек отрубается. Я укладываю его на свою кровать. Мать моет посуду. Завтра утром у меня начнется совсем другая жизнь. Неизвестность всегда страшит, но лично мне не страшно…

Просыпаюсь в шесть часов. В квартире тихо — мать еще не вставала. Витек, естественно, тоже. В восемь я должен быть в военкомате. Времени — вагон, но у меня есть еще одно важное дело.

Конь.

Я должен оставить фигурку дома. Не потому, что в армии она может потеряться или кто-то отберет ее у меня.

Я собираюсь начать новую жизнь. Совсем новую. А фамильная реликвия рода Чусаевых пусть ждет меня. Вернусь — будет видно, что да как.

Главное — решиться. Побороть странную вялость, охватившую меня, едва только я начинаю думать о нем. Это как прыжок в ледяную воду. Не надо думать, не надо рассуждать и взвешивать pro и contra. Шаг, толчок — и ты летишь в обжигающую бездну.

Я достаю коня из кармана, кладу на стол и выхожу из комнаты.

Все, вернусь сюда я только через два года.

Глава следующая

Колесико

Свет. Яркий, нестерпимо-белый, он бьет по глазам. Заместитель командира первого взвода старший сержант Машаков зычным голосом орет:

— Ро-ота, па-адъем!! Форма одежды — голый торс, построение у казармы через сорок пять секунд! Время пошло!

Сержанты идут между рядами кроватей, подгоняя продирающих глаза новобранцев:

— Живее! Воин, встал! Бегом, бегом!

В армии все делается бегом. А в десантных войсках — тем более. Я в числе других проходящих «курс молодого бойца» парней откидываю одеяло на спинку кровати — так положено! — натягиваю штаны, наматываю портянки, сую ноги в короткие сапоги, и, приладив на голову берет, тороплюсь к выходу из спального помещения.

— Ро-ота, за мной бего-ом… арш! — командует Машаков. Мы срываемся с места и следом за сержантом бежим к воротам КПП. От них до спортгородка — ровно два с половиной километра. Это называется утренний кросс. Настоящий десантник должен быть физически сильным и выносливым. Спорить с этим утверждением глупо, отлынивать от физухи — себе дороже. Симулянты рискуют огрести пару нарядов вне очереди и до одури намахаться лопатами на хоздворе.

В спортгородок прибегаем, красные от мороза. От всех валит пар. Пять минут на зарядку, потом турники, «змейка», «кочки», пробежка по буму — и еще два с половиной километра до части.

И так каждое утро.

Распорядок дня в «карантине» жесткий. Подъем, зарядка, водные процедуры, заправка постелей, построение, строем в столовую на завтрак, потом до обеда занятия. Обычно это изучение устава, оружия, строевая на плацу, физуха и политические занятия. После них — построение, обед и снова занятия. В восемнадцать ноль-ноль развод, обязательный час физподготовки, далее — ужин, уборка территории и жилого помещения, час личного времени, вечерняя поверка и отбой. Спит солдат с десяти вечера до шести утра полноценные восемь часов. Бессонницы у солдата не бывает. Почему? Чтобы получить ответ на этот вопрос, следует еще раз взглянуть на распорядок дня.

Все неприятности забылись. Громилы из БКД, беседа со следователем на Черном озере, увольнение, исключение из комсомола, драка в ресторане, Надя — все это как будто случилось не со мной, а с кем-то другим.

Мне в армии нравится. Мне здесь хорошо.

Конечно, это еще не совсем армия, это тридцатидневный «карантин», заканчивающийся завтра. Завтра присяга, а потом нас раскидают кого куда. Кто-то поедет сразу в действующую часть, кто-то попадет в «учебку», чтобы спустя несколько месяцев получить погоны младшего сержанта.

Текст присяги мы выучили наизусть. Советская армия устроена таким образом, что если солдат должен что-то выучить или запомнить, то можно не сомневаться — и выучит, и запомнит, причем так, что ночью его разбуди — отбарабанит без ошибок.

На присягу приедут наши родители и родственники. Замполит, капитан Сухов, высокий серьезный мужик с костистым лицом, еще неделю назад говорил, что всем отправлены телеграммы с приглашениями. Я не то чтобы соскучился по матери, но повидаться, конечно, хочется — мало ли куда меня закинут после «карантина»? Десантные части дислоцированы по всему Союзу — от Прибалтики до Монголии. Одно дело — доехать из Казани до Пскова, где я сейчас нахожусь, и совсем другое — до какой-нибудь забайкальской Кяхты.

Вообще армейская жизнь напоминает мне колесо. Резвое такое колесико, которое останавливается только на ночь. Утром оно срывается с места и начинает вертеться, вертеться, и ты вместе с другими парнями в тельняшках и беретах вертишься вместе с ним.

За прошедший месяц у меня не было ни одного «провала». Я даже начал потихоньку забывать о древних монголах, об Есугее, Темуджине, Оэлун и запахе степной полыни. С одной стороны, это хорошо, но я где-то глубоко в душе тоскую по своим видениям. Однако эта тоска — ничто в сравнении с сосущим, изматывающим, постоянным желанием увидеть, прикоснуться к фигурке коня. Здесь, в армии, мне стало окончательно ясно — это называется «зависимость». Мать рассказывала, что у них в институте был один человек, начальник отдела, неплохой специалист, который, в конечном счете, сошел с ума и угодил в психиатрическую больницу на улице Волкова. Оказывается, он еще в молодости придумал, как из капель для лечения насморка, содержащих эфедрин, делать настоящие наркотики. Постепенно они разрушили его личность. Похоже, конь действует на меня точно так же. Теперь я понимаю, почему покойный дядя Коля предупреждал меня в письме — ни в коем случае не открывать шкатулку. То, что письмо опоздало, — настоящий несчастный случай. Конь едва не сломал мне жизнь. Я не мог его выбросить, не мог отдать или продать.