Александр Громов - Менуэт Святого Витта
Течет холодная жуть – кап, кап! Я боюсь. За себя. За них. За себя все-таки больше, потому что мне только пятьдесят три и очень хочется жить. Я так мало сделал – почему я не берег каждую минуту?! Поздно… Не исправить.
Что они будут делать, когда я умру? Неужели сумеют выжить одни, без меня? Это нечестно!
Волосы. Вот он – ужас. Растут. Везде, где они должны расти у взрослых, а это – смерть. Иветт начинала умирать именно так; Маргарет рассказывала, что у нее тоже начали расти волосы, а через месяц ее засыпали щебнем. Я же старший, с меня и должно было начаться. Спасите. Я слаб, меня шатает от стены к стене… Не верю рукам, пальцы одеревенели, не может у меня там быть никаких волос! Господи, не оставь! Бывает же на свете невероятное… неужели мы настолько окостенели здесь, что самое завалящее чудо шарахается от нас, как черт от ладана?..
Я умру. Я знаю.
Стефан отклеился от стены. Как оказался здесь – не понял. Воздуха не хватало. Куда-то подевался воздух, такой привычный, пахнущий металлом, пищевой пастой, пылью и умиранием корабля, только что был, и – нет его. Все выдышали, подлецы. Мало им… Отдайте мою долю, я еще жив. Только мою. Я не прошу большего.
Стефан рванул ворот. Треснула ткань, заскакали по полу застежки. Дышать! Он двинулся вдоль стены боком, как краб, приставляя ногу к ноге, чувствуя пальцами тонкое рифление переборки. Коридор качался, вилял, меняя размеры и геометрию. Вправо, влево – как собачий хвост. Два коридора. Четыре. Почему в отсеках туман? А-а, где-то лопнул бак и потек жидкий кислород. Бак. Нет такого бака. Лопнул, лопасть, Лопиталь, лопатонос, лопотать, лопарь, лопух, лопать, Лопес… Перес… и… и Родригес! Дышать!.. Кислород – это хорошо, пусть жидкий. Жидкий – жизнь.
Я знаю, кто это сделал. Питер где-то здесь, прячется за углом. Он никуда не уходил, он все время оставался среди нас на корабле, разве можно было этого не заметить? Чего ты тянешь, нападай. Я убью тебя голыми руками, потому что ты жаден, Питер.
Нет тумана. Нет коридора. Вообще ничего нет. Коршуном на испуганную мышь рушится потолок… А, это лестница. Он у стреломета, ждет, когда из люка покажется голова. Вверх! Стефан карабкался по трапам, срывался, скользил, упрямо цеплялся за поручни. Откатить крышку. Поршень в стволе уже пошел, станина гасит отдачу. Стрела вбивается в лоб, тупой наконечник дробит черепные кости, тело опрокидывается навзничь и летит вниз, считая ступени… А-а! Ты боишься, Питер? Дрожишь? Что ты корчишься? Танцуешь… Этого я от тебя не ожидал, признаться, это ново. Дай-ка я погляжу. Вся твоя сила в том, что ты до времени не боишься показаться смешным. Пока еще. А хочешь я стану – ты? Нет ничего проще: танцуй, капитан, разучивай движения, старательно повторяй за учителями, их у тебя много, и не вздумай остаться в стороне. Вся жизнь – пляска святого Витта, а ты думал – менуэт.
Не ступени – перекладины. Темно. Тяжелое пожилое тело на ослабших ногах. Не мое тело. Дрянь. Скиньте с меня. Ноги – мои, и на каждой по капкану… Не стану плясать – мне страшно. Я безумен, а лестница крута и бесконечна. Только вверх, в этом спасение. Не останавливаться, лезть и лезть, подтягиваться на чужих слабых руках, цепляться пальцами, зубами грызть…
Нет лестницы. Холод площадки, огненные кляксы в глазах. Мутный фонарь под дырявым навесом. Нечем дышать – они украли воздух повсюду. Догнать! Вот он, Питер, скалится из озера, нужно перелезть через поручень и шагнуть, там невысоко, но я не пойду к тебе, слишком много чести для вора, я достану тебя и отсюда, если только ты не нырнешь…
Десять стрел. Первая летит на пятьсот шагов, вторая на четыреста девяносто, третья на четыреста семьдесят, а последняя в магазине, десятая, на триста десять. Мягкий спуск. Еще! Еще! Он рычал, посылая стрелы в небо, чувствуя под руками вздрагивающий металл. Еще! А-а! Чья-то голова в люке. Зря. Получи. Промах, рикошет! Нет головы. Кто-то сыплется вниз по трапу, дробный топот ног – прочь, прочь… Где ты спрятался, Питер? Стреломет туго ходит в горизонтальной плоскости, ты знаешь эту недоработку и пользуешься ею. Одному из нас не жить, но не мне. Или никому, если ты окажешься упрям…
Дышать. Отдайте воздух.
Не было сил, и ноги разъезжались по скользкому. Шел дождь, и «Декарт» таял, как леденец. Истончалась, корежилась броня, рваные листы, агонизируя, закручивались невиданными бутонами. Ломая последние деревья, из лесу выходил цалькат, упирался башкой в частокол, крушил подъемные ворота, а перед воротами стоял коленопреклоненный Ансельмо и не бежал, хотя надо было спасаться. «Беги!» – кричал сверху Стефан и из последних сил наводил стреломет в разверстую пасть, воняющую гнилью и смертью, с ужасом понимая, что расстрелял все стрелы и Ансельмо погиб.
Потом его рвало, и он висел животом на поручне ограждения. Его рвало снова и снова, мучительно выворачивало наизнанку, он мычал и тряс головой, а из глаз текли слезы. Небо было внизу, страшно далекое, в нем горели чужие костры и вспыхивали потухшие звезды; они взрывались, разбрасывая молнии, из черной бездны поднимался водяной слон и сражался с цалькатом, а Питер науськивал зверей друг на друга, чтобы выбрать сильнейшего и натравить его на капитана. Стефан упал и пополз. Потом был люк и долгая чернота перед глазами; кто-то кинулся на него из черноты, их было несколько, и Стефан расшвыривал их, не видя и почти не чувствуя. Он заставил себя встать и снова упал на четвереньки. Тогда он опять пополз, и это оказалось неожиданно легким делом. Почему, интересно, все решили, что на двух ногах – проще? Вот как надо. На двух – ошибка, спросите Джекоба… Не забыть бы завтра же приказать всем ходить как надо – с левой ноги и правой руки одновременно, а при команде «кругом» делать иммельман…
Потом была, кажется, Маргарет, она била в глаза светом и раздвигала ему веки. Он отбился, оттолкнул ее и полз по стене вверх, пока не поднялся на ноги. Он должен был пройти через медотсек, чтобы спасти Ансельмо, а стена не пускала его, лишь прогибалась, пыталась обернуться вокруг тела и схватить, как водяной слон. Да, ведь медотсек шестью горизонтами ниже… Или девятью. Стефан рассмеялся и смеялся долго. Неожиданно он понял, что вовсе не обязательно ходить или ползать по кораблю, чтобы оказаться в желаемом месте. Достаточно захотеть – и ты там окажешься. А он-то еще мечтал когда-нибудь вновь пустить лифт…
Он шагал сквозь расступающиеся стены и механизмы, взмахом руки раздвигал переборки, просачивался с горизонта на горизонт. Лицо сумасшедшей было темным, как болотный воск, и Стефан удивился, почему оно темное, ведь Абигайль никогда не бывает на солнце, почти как Донна-затворница… Ну здравствуй, Абби. Давненько я у тебя не был. Как ты живешь? А знаешь, Абби, я ведь тоже сумасшедший, да-да. На самом деле тут все сумасшедшие, только мы с тобой сумасшедшие по-другому: их вылечат, чтобы сделать несчастными, а нас не надо лечить. Так что мы с тобой теперь будем вместе, и я стану заботиться о тебе и защищать тебя, потому что человек должен о ком-то заботиться и кого-то защищать, ведь верно? Я безумен, Абби, и то, что я тебе говорю, тоже безумие, на самом деле я очень испугался, когда это понял, но теперь мне не страшно, потому что нас двое, а когда двое безумны одинаково, им тепло друг от друга даже через стены. И другие станут нам завидовать, Абби, верь мне, вот только я сейчас должен уйти, мне еще о многом надо подумать и многое успеть сделать, прежде чем я вернусь…
Потом он начал расти, и это оказалось столь неожиданно, что Стефан даже растерялся. Пол под ним проваливался, уходил вниз; он рос и рос, продавливая потолки, радостно чувствуя, как дряблые мускулы наливаются невиданной силой, корабль был ему мал, справа и слева набегали переборки и взрывались стаей осколков, когда он шутя отпихивал их прочь. Он рассмеялся, и смех его был похож на тектонический гул и грохот рушащихся скал. Он повел плечами, и корабль ссыпался с его тела, как ржавые доспехи. Кто этот мелкий, что копошится под ногами, как вошь? А, это ты, Питер. Конечно, ты. Поговорим, наконец? Самое время нам объясниться, враг мой Питер, кумир дураков, но только не так, как ты хотел, потому что объясняться буду я, а ты лишь пискнешь у меня под подошвой… А потом я шагну отсюда прямо на Землю. Почему я раньше не догадывался, что для этого нужно сделать всего один шаг?..
…Он лежал навзничь, не в силах пошевелиться, и свет уходил от него в длинный круглый туннель, где жило Ничто и гасли звуки. Мягко падала тьма. Погасли стены. Невыразимая тоска охватила его лишь на мгновение и тоже погасла. Осталось только склонившееся над ним лицо Абби, а может быть, это было лицо Маргарет. Не важно.
Потом погасло и оно.
Конец. Тьма.
27
Они грелись друг о друга, сплетаясь руками, сбиваясь в тесный клубок из трех тел на гранитном островке в ледяном тумане. Казалось, эта ночь кончится не раньше, чем убьет всех троих. Йорис уже не скулил, а только тихонько мычал через нос. Каждые полчаса, а то и чаще, если холод становился невыносимым, Питер командовал подъем и заставлял младших бегать и приседать до бешеной стукотни сердца и красных кругов в глазах. Вера слушалась, а Йориса приходилось упрашивать, понукать и даже несильно бить, чтобы заставить двигаться.
