Мюррей Лейнстер - Первый контакт
«Найдите Томаса Коглена, Фатима 750, Стамбул.
Профессор, президент, дальше что?
Устройство в доме 80 по улице Хусейна, второй этаж, задняя комната.
Позаботьтесь о Мэннерде. Его хотят убить».
Под ней темнели его собственные отпечатки пальцев.
Коглен уставился на лист. Ощупью нашел стакан и отпил из него. Потом, по зрелом размышлении, осушил до дна. Положение требовало чего-то в таком роде.
В комнате было тихо, если не считать убаюкивающих ночных звуков за окном. Хотя не все они были убаюкивающими. С улицы слышались голоса, чей-то радиоприемник издавал гнусавые завывания, которые турки считали музыкой. Неукротимые такси, какое-то непонятное позвякивание, интонации речи — все это создавало свой, неповторимый стамбульский шум, которого не могло быть больше нигде в мире. Более того, это был шум Стамбула, отходящего ко сну.
Дюваль безмолвствовал. Галиль смотрел на Коглена и тоже молчал. А сам Коглен изумленно таращился на древний пергамент.
Он столкнулся с чем-то совершенно необъяснимым и вынужден был это принять. Его имя и нынешний адрес — ерунда, может, Галиль просто солгал. Строчка относительно отца Лори, Мэннерда, подразумевала, что старику грозит какая-то опасность, но ее можно не принимать во внимание: слишком уж все расплывчато. Строчка относительно другого адреса: «дом 80 по улице Хусейна» и некоего «устройства» вообще была лишена для Коглена какого бы то ни было смысла. А вот «профессор, президент» — это был удар ниже пояса.
Именно это говорил себе Коглен всякий раз, когда думал о Лори. Он ведь простой преподаватель физики. Куда ему просить ее руки! Может, когда-нибудь, со временем он станет профессором. Но даже тогда глупо было бы делать предложение дочери мультимиллионера. В еще более отдаленном будущем, если ему повезет, он может даже стать президентом колледжа — шансы, конечно, ничтожны, но чем черт не шутит. И что тогда? Он будет торчать на этом высоком посту до тех пор, пока попечительский совет не сочтет кого-нибудь другого более удачной кандидатурой на роль просителя денег. В общем, слишком жалкие перспективы, чтобы надеяться даже на возможность женитьбы. Он всего лишь преподаватель, для которого профессорская должность — предел мечтаний, а пост президента колледжа и вовсе нечто почти невообразимое. Поэтому, когда Коглен думал о Лори, он мрачно говорил себе: «Профессор, президент, дальше что?» — и отказывался от романтических мечтаний.
Но он никогда не произносил эту фразу из четырех слов вслух. Он — единственный человек в мире, для кого она вообще имела смысл. Она — неопровержимое доказательство того, что эти слова написал он, Томас Коглен. Но он этого не делал.
Он сглотнул.
— Это мой почерк, — начал он осторожно, — и я вынужден признать, что эти строки написаны моей рукой. Но я не помню, чтобы я их писал. Я был бы вам крайне признателен, если бы вы объяснили мне, в чем дело.
Дюваль разразился целым потоком слов:
— Нет, это вы объясните мне, в чем дело, месье Коглен. Я был нормальным человеком! Я занимался историей Византийской империи! Меня считают крупным специалистом! Но это — надпись, сделанная на современном английском языке в то время, когда никакого английского еще не существовало! Номера домов, которых тогда еще не построили, город Стамбул, когда на Земле не было города с таким названием! Я не нахожу себе места! Месье Коглен, я требую ответа — что все это значит?
Коглен снова взглянул на выцветшие коричневые буквы на пергаменте. Дюваль вдруг обмяк, закрыл лицо руками. Галиль осторожно затушил сигарету. Он ждал.
Коглен поднялся с нарочитой медлительностью.
— Думаю, нам не помешает еще выпить.
Он взял стаканы и вышел из комнаты, но это не помогло ему собраться с мыслями. Он поймал себя на том, что проклинает Дюваля с Галилем — зачем они вообще появились на свет, зачем они принесли в его жизнь такую загадку. Он не писал этих слов — но никто другой не мог их написать. А он видел их собственными глазами!
Внезапно ему пришло в голову, что он понятия не имеет, о чем эта надпись и что с ней делать.
Он наполнил стаканы и вернулся в гостиную. Дюваль все так же сидел, спрятав лицо в ладонях. Галиль, который успел закурить вторую сигарету, разглядывал пепел с выражением крайнего расстройства на лице. Коглен поставил стаканы на стол.
— Я не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме меня, мог оставить эту надпись, — решительно начал он, — но я не припомню, чтобы я это писал, и не имею ни малейшего представления, что все это значит. Поскольку вы принесли сюда эту книгу, у вас должны быть какие-то мысли.
— Нет, — ответил Галиль. — Я задал вам единственный напрашивавшийся в этой ситуации вопрос. Вы не были в двенадцатом столетии? Я так понимаю, что не были. И у меня такое впечатление, что у вас нет никаких планов на этот счет.
— Никаких планов — это еще слабо сказано, — с иронией отозвался Коглен. — Уж и не знаю, где мне хотелось бы оказаться меньше.
Галиль взмахнул сигаретой, и с ее кончика осыпался пепел.
— Как полицейский, я не мог не обратить внимание на упоминание о том, что кто-то умрет, возможно, даже будет убит. Это напрямую меня касается. И как философа в том числе. Как в полицейской работе, так и в философии подчас необходимо принять в качестве посылки нечто абсурдное — чтобы вывести из него разумное заключение. Я хотел бы это проделать.
— Ради бога, — сухо ответил Коглен.
— Однако в настоящий момент, — продолжал Галиль, снова взмахнув сигаретой, — вы пока что не имеете никакого представления о готовящемся покушении на жизнь мистера Мэннерда. На большом пальце вашей руки нет шрама, и вы не ожидаете, что он там появится. И о существовании, скажем так, некоего «устройства» в доме восемьдесят по улице Хусейна вам ничего не известно. Верно?
— Совершенно, — признал Коглен.
— Значит, если у вас появится шрам, вы оставите, или, вернее, уже оставили, эти отпечатки пальцев когда-то в будущем, когда вам станет известно об угрожающей мистеру Мэннерду опасности и о каком-то устройстве по адресу: улица Хусейна, дом восемьдесят. Таким образом…
— Се n'est pas logique! — яростно повторил Дюваль.
— Нет, это вполне логично, — спокойно заметил Галиль. — Единственный изъян в том, что это противоречит здравому смыслу. Из всего вышесказанного следует логический вывод, что когда в будущем мистеру Коглену станет известно нечто важное, он захочет сообщить об этом себе нынешнему. Он захочет — может быть, уже на следующей неделе — известить себя сегодняшнего, что мистер Мэннерд в опасности и что на улице Хусейна, восемьдесят, в задней комнате на втором этаже, находится какое-то устройство. И он это сделает. И записка на форзаце древней книги станет тем средством, при помощи которого он передаст информацию самому себе.
