Джек Скиллингстед - «Если», 2008 № 10
Белые башни двинулись с места. Белые ноги, казалось, не приминали траву, чуть заметный зеленоватый отлив тел был точно мох на белом мраморе, точно отсвет зеленых листьев на воде…
— Убей! — выдохнули старейшие. — Убей, убей, убей!
Белая рука прянула вперед и ужалила соперницу в плечо.
Два лебедя
выгнули шеи,
щиплют друг друга,
схватившись насмерть,
самки-ужихи
сплелись друг с другом
в последней битве…
Фома пел, не зная, кому из них он поет, которой из них желает победы. Пустые лица, глаза, как серебряные монеты, крепко сжатые рты…
Одна начала заметно одолевать, ее руки ужалили соперницу в виски, метнулись к высокой шее, и Фома с ужасом ощутил, как захлестывает его чужое торжество и собственное облегчение. «Двум королевам не бывать», — подумал он…
И тут та, другая, вдруг обернула к Фоме лицо и улыбнулась через силу, печально и нежно.
«Вот она, — подумал он в тоске, — вот она, моя!» И арфа Амарге-на, чужая арфа отозвалась на его тоску:
Восстань, любовь моя!
Убей подругу,
убей убийцу,
зеленым мхом
нашего ложа
я заклинаю, —
двум королевам
не место в Дельте,
тебе одной лишь
царить на ложе!
И каждый ее звук, казалось, вливал силу в его женщину, в его принцессу, отнимая у соперницы.
Его принцесса поднялась с колен, белые руки ее сомкнулись на горле соперницы.
Сильнее, сильнее, сильнее! — пела арфа Амаргена.
Лицо той, второй, посинело, вздулось и опало, колени ее подломились, она вытянулась на траве, встрепенулась, точно серебряная рыбка, опять вытянулась и больше уже не двигалась.
— Ах-х-х! — вскричали старейшие в третий раз. Из распяленных ртов вырвался крик, этот крик понесся по Дельте и поднял стаю черных птиц, клевавших падаль в дальней затоке. И страшным эхом, полным тоски и боли, ответили ему воины в лодках. И, словно эхо этого эха, захлестнула. Фому волна тоски и горечь утраты, ибо и погибшая соперница была прекрасна.
Он сошел со своего холма и старейшие расступились, пропуская его. Там, где они стояли прежде, остались глубокие рытвины, пятна содранного дерна.
— Радостью было смотреть на тебя, — сказал он мертвой.
А его женщина плакала, стоя рядом. Он обернулся к ней, чтобы почтительно приветствовать новую королеву, но она продолжала плакать, точно девочка, дрожа всем телом.
— Зачем, — всхлипывала она, — ах, зачем! Твоя арфа…
— Моя арфа пела тебе, — сказал он неуверенно.
— Я готова была умереть, — она всхлипнула и вдруг отчаянным жестом закинула руки ему на шею.
Тело ее было мокрым и горячим, и он стоял в кругу старейших, не зная, дозволено ли ему обнять ее в ответ.
— Я не хочу быть королевой. — Ее лоб упирался Фоме в грудь, руки охватили шею так, что он едва мог дышать. — Не хочу…
— Но ведь… — растерянно сказал Фома. Он хотел добавить, что любит ее, что узнал ее, что жалеет ее соперницу, но рад ее победе. Но на плечо ему легла тяжелая рука с мощными корявыми пальцами.
— Они всегда плачут, — сказал старейший. — Каждая из них плачет. Так всегда бывает, о бард. Ты хорошо пел. Она хорошо сделала, что выбрала тебя. Узнать новую королеву без барда немыслимо. А теперь уходи отсюда. Это не для твоих глаз.
Он положил руку на плечо его королеве, и та испуганно вскрикнула:
— Фома!
Он рванулся к ней, но старейшие уже сомкнули вокруг нее плотное кольцо…
— …Не мешай мне, Ингкел.
Фома отвернулся и сцепил руки на коленях. Лодка покачивалась на волнах, Ингкел сидел рядом с ним — ненависть может быть крепче любви.
Серая вода отражала небо, щебетала пичуга, но даже сюда тянуло гарью. Там, за спиной, лежали плавни, жалкие, обугленные, над теплой водой стелился черный дым…
Черные лодки на серой воде. Множество лодок. Он чувствовал на себе липкую паутину взглядов исподтишка. Он все-таки был их бард. И они на него надеялись.
«Вертячка, — подумал он, — в голове у кэлпи поселилась вертячка. Она гонит их на смерть, а они думают, что их зовут законы чести и битвы. Муравей, наверное, тоже думает, что его зовет что-то прекрасное, чему нет равного в муравьином мире…
Хромоножка, утверждая, что кэлпи просто животные со сложными инстинктами, либо говорил то, что ему велено, либо был просто глуп. Наверняка в Метрополии, на землях Суши, изучали кэлпи. Они же догадались, что такое для кэлпи барды! И если найти таких людей, если попробовать поговорить с ними… Да, но именно эти люди дали приказ убить всех бардов кэлпи, превратив гордый народ в жалких курокрадов, в горстку мелких пакостников…
А значит, говорить с ними нет никакого смысла, они понимают кэлпи, но не любят.
Все дело в любви.
А теперь у кэлпи есть бард, и они опять почувствовали гордость, и эта гордость их убила. А если не убила сейчас, то убьет вскорости. Потому что кэлпи готовы к большой войне.
Я не кэлпи и не человек. Я перевертыш.
Я не взрослый и не ребенок.
Я мост.
Я бард».
Ингкел обернулся к нему, лицо сурово, тонкие губы сжаты.
— Ты все еще не доверяешь мне, Ингкел? — спросил Фома спокойно.
— Ты пел хорошо, — похвалил Ингкел, — я не стану врать. Ты хороший бард. Но почему я не доверяю тебе, о бард?
— Потому что ты любишь смерть, — ответил Фома, — а я — жизнь. Я хочу убить убийство. Вот разница между нами.
— Великая битва, — изрек Ингкел, — последняя битва. Ваша проклятая горючая грязь не будет больше отравлять нашу воду. Ваше железо не будет ржаветь в нашей земле…
Он сел на скамью напротив Фомы, точно так же обхватив колени руками.
— Ингкел, я слышал, вы вовсе не потому воюете. Даже если бы люди не сделали вам ничего плохого, вы все равно убивали бы их в Дельте. Кто первый начал эту войну, Ингкел? Кто первым убил? Готов спорить, это были кэлпи.
Ингкел беспокойно пошевелился.
— Откуда ты знаешь?
— Догадался. Дочь-сестра сказала, вы воюете в силу обычая, вот и все. И тот, кто уцелеет, становится старшим.
Ингкел торопливо прижал пальцы к губам.
— Она говорила с тобой об этом? — спросил он невнятно.
— Да.
Ингкел уронил руку.
— Тогда ты и вправду бард, — сказал он. — Пой!
Вдалеке прилив гнал по Дельте гигантскую волну, но здесь слышался лишь отдаленный гул, словно где-то далеко садился на уходящую в плавни взлетную полосу грузный бомбардировщик.
