Андрей Щупов - Поезд Ноя
— Что странного? Просто не успели. Они ж тут всего парочку дней гужевались.
Павел Матвеевич задумчиво почесал пистолетным стволом переносицу. Вот и свершилось еще одно смертоносное действо. Должно быть, в миллиардный раз люди покрошили соплеменников в кровавые ошметья, и только, вероятно, единицы ощущали при этом подобие вины. А может, и таких не нашлось…
— Надо все-таки пошарить в домишках. — Пробормотал он. — Не может такого быть, чтобы никого не осталось. Хоть одного язычка, но найдите.
— Так на хрена? — простодушно удивился Мацис. — Для показательного расстрела, что ли?
— Дубина ты стоеросовая! — полковник устало взглянул на разведчика. — Это же не последние пуриты, правильно? А врага надо знать в лицо. Душу его изучать, повадки.
— Врага надо бить.
— Не будешь знать, не будешь и бить.
Мацис кротко вздохнул.
— Значит, поищем. Как скажете, Павел Матвеевич…
* * *Вместо пространства — звуки, вместо людей — цветочные бутоны, и кругом пенные волны стен, бьющие по ребрам обломки кораблекрушений — столы, стулья, ручки дверей…
Как хочется любить! Всех и каждого! Может, в этом и кроется истинный смысл опьянения? Хмель — иллюзия любви, которой не хватает в действительности. Иллюзия, но не суррогат. Ибо любовь не подделываема. Алкоголь лишь пробуждает то, что кроется в нас до поры до времени. Пара стопок, и ты становишься воздушным змеем, тебя приподымает над землей и уносит вслед птичьим стаям в теплые края. Еще порция, и ты превращаешься в ветер — мощный, живой, всепроникающий, призрачным языком слизывающий с побережий города и рыбачьи поселки. Сегодня, впрочем, он был отчего-то не ветром, а поездом. Возможно, потому что понятие ветра постепенно уходило в небытие, исчезало из людской памяти. Главной реальностью становились вагоны, значит, и превратиться в таковые было неизмеримо легче.
Скорость снижается, кто-то дергает в голове стоп-кран, и карусель окончательно замедляет бег. Хлопают створки, Егора выбрасывает в чей-то спор. Пыльный тамбур, подозрительно знакомые голоса, но лиц не разглядеть. Приходится шарить руками. В пыли о озвученной пустоте.
— …Ну и что? Я, к примеру, с Урала! Из города Екатеринбурга, слыхали о таком?
— Слыхали. Где-то возле Москвы, так?
— Сам ты «возле»! Совсем даже не возле. Екатеринбург, к примеру, столица Урала, бывший Татищевский бастион близ Рифейских гор. На три четверти — хрущевки, на одну десятую — дворцы.
— Дворцы — это как?
— Обыкновенно. Как у шейхов в Саудовской Аравии. Месяцок назад проезжали через Челябинский мост, я специально к знакомому штурману забегал. У них там эхолот мощный, пишет рельеф дна.
— И что?
— Ничего. Думал засечем шпили и крыши, а лента ползет — и ничего. Пусто там. Бездна голимая, точно и не было никакой столицы.
— Может, врет твой эхолот? У нас сейчас, как в Бермудах, — стрелки пляшут, приборы отказывают.
— Кто знает, может, и врет.
— А насчет бездны как раз понятно. Тут ведь все написано… Разверзлись хляби небесные и лил дождь сорок дней и ночей, поднималась вода и по истечению сорока суток покрылись водой самые высокие горы…
— Что ты нам туфту всякую читаешь? Давно наизусть выучили! Только тем и занимаемся, что читаем о башнях да о потопах.
— Каких еще башнях?
— Дубина! Помнишь Вавилонское чудо? Когда, значит, языки перемешались, люди гордыми стали, крутыми, — башню затеяли строить. Вот им и врезали по кумполу.
— А потом водичкой из леечки…
— Дурак! Водичка — это совсем в другом веке.
— По-моему, в том же.
— Ты сюда мостик перекидывай, сюда! Вавилон — и наш двадцать первый век. Как ни прикидывай, одна картинка. Люди в единое целое превратились, границы стерлись. Плюс ассимиляция полов, повальная бисексуальность, наркотики и телезомбирование. При этом к бессмертию умудрились подойти, ген старения вычислили.
— А еще клонирование запчастей!
— Точно! У моего соседа ногу заново вырастили, глаз живой вставили. Он по пьяне под трамвай попал, а из больницы вышел свежее прежнего. Нехило, да?
— Я еще про языки не сказал. С ними та же тарабарщина. Раньше-то один-единственный был. То есть при Вавилоне.
— Ну да?
— А ты как думал? Лингвисты так прямо и говорят: был, мол, первоязык, от него пошли все прочие. Сравни хоть немецкий с французским, хоть английским с русским!
— Чтобы сравнивать, нужно владеть, к примеру, особым метаязыком, языком — посредником, который в равной степени мог бы описывать сравниваемое.
— Ты еще о метемпсихозе заговори!
— Что тут говорить — и так ясно, все станем акулами. Кем больше-то?
— Не-е… Ты, Горлик, акулой не станешь. Скорее, карасем. С красными опухшими жабрами и слезливыми глазками. Или кактусом с тыквой.
— Кактусом с тыквой?
— Ну да. Голова, значит, в тыкве, задница в кактусе.
— И вовсе даже глупо, к примеру…
— Тут, мужики, другое непонятно. Почему именно сорок дней и ночей?
— Вот я и говорю — тыква! И он тыква, и ты.
— Ты ответь, не ругайся!
— Все течет, все изменяется. Сорок дней вполне могли трансформироваться в сорок лет.
— В точку!.. Дай, Путя, я тебя расцелую. По духу ты псих и фашист, но ты честен! И тыквой ты никогда не станешь!
— Конечно! Он у нас святой угодник!
— Что за категория дурацкая, не понимаю! Свято — и угождать! Как это может быть?
— Именно так и может! Это фанаты-дурики за правду с бескопромиссностью витийствуют, а умные люди всегда угождали.
— Ну уж…
— Вот тебе и ну уж! Ты, к примеру, можешь женщине сказать, что она дура и уродина? Ясное дело, нет, хотя, возможно, не соврал бы ни на полсловечка. Потому что это жизнь! Мудреная и заковыристая! Начнем изрекать правду — до оскомины договоримся. Весь мир перемажем в черное, младенцев в идиоты запишем.
— Причем тут это?
— Да при том, что это и есть угодничество. Святое — если служит добру, дурное — если корыстным интересам.
— А я, мужики, штурманам нашим завидую. Они ж там всегда у экранов.
— Что им завидовать? Вон, зайди полюбуйся, — седые все, руки дрожат, как у стариков столетних.
— Зато первыми увидят и узнают!
— Что увидят-то?
— Да все.
— Что — все-то?
— Твое будущее, мое. И свое, разумеется. То есть, значит, не сложится маршрут в один прекрасный момент, и аут! Мы еще тут пить будем, веселиться, а они уже там во все чистенькое переоденутся. Представляете? Первые вагоны станут, к примеру, валиться, а мы здесь даже не почувствуем…
Егор сделал усилие и в несколько приемов поднялся на ноги. Рукой ухватился не то за шторку, не то за чей-то пиджак. Осмысливая услышанное, скрипнул зубами. Да уж… Не почувствуем, это точно. Первые вагоны мы никогда не чувствуем. Потому что они первые и от нас далеко…
