Марианна Алферова - Золотая гора
— Хрен его разберет, — сказал один, а второй добавил:
— Они с Ядвигой куда-то вместе смылись.
Значит, Одд в Саду. Чертова баба! Бетрей никогда ей не доверял. И зачем только Папаше понадобилось завещать ей Сад? И если б не яблоки, Бетрей бы давно свернул этой ведьме ее тощую шею.
— Слушай, Мишаня, — вновь обратился к Копателю менамен, — надеюсь хотя бы Иванушкина ты нашел?
Тот потрогал разбитое лицо.
— Почти нашел. Но тут жмыхи зашевелились в траншее…
— Слушай, яблочный мой! — прошипел в ярости Бетрей. — Если этот бизер доберется до своего донора, я тебя первого в траншее прикопаю!
И Мишаня поверил, что это отнюдь не пустая угроза.
Глава 19. УТРО В ДОМЕ ЯДВИГИ.
Генрих проснулся на просторной и пышной кровати. Над его головою клубились розовые облака на плафоне, упитанные амуры, нахально скалясь, волокли в пухлых ручонках гирлянды роз. Генрих перевернулся на бок. У открытого окна в глубоком кресле с чудно свитыми золочеными ручками сидела женщина в белом пушистом халате. Сидела она так по-домашнему уютно, будто уже не один год прожила подле Генриха. И если она сейчас встанет и скинет халат, то окажется нагая. Женщина встала, пушистый халат сугробом лег у ее ног. Гибкое смуглое тело на фоне окна высветилось золотом. Женщина потянулась сладко, до хруста в каждой косточке, и направилась к трюмо с потухшим от времени зеркалом. Женщина уперла руки в бока и повертелась из стороны в сторону. Генрих не мог оторвать глаз от ее по-юному стройного тела.
"И все же в ней есть что-то отталкивающее", — подумал Генрих и отвернулся, сделал вид, что разглядывает спинку кровати с резной собачьей головой. Высунутый язык, отполированный руками до белизны, блестел.
"Чьими руками?" — всплыл тут же вопрос, и Генрих удивился тому, что вопрос этот ему так неприятен.
— У тебя слишком сильная собственная энергетика, — сказала наконец Ядвига. — Зачем тебе понадобился чужой разум?
— А тебе?
Она вздрогнула.
— Ты знаешь?.. Откуда?.. Тебе кто-то сказал, ведь так? — она раздраженно передернула плечами. — Впрочем неважно.
— Я это чувствую. Так зачем?
Она колебалась. Хотела сказать, но боялась. Или тот, другой запрещал? Брови ее мучительно сдвинулись.
— Не обращай на него внимания, ты сильнее, — подтолкнул ее Одд.
— Я сильнее, — подтвердила Ядвига, и губы ее раздвинулись в улыбке, больше похожей на звериный оскал. — Я сильнее, — повторила она, — а ты заткнись. — Генрих понял, что эти слова относятся не к нему. — Сейчас, я знаю, как с ним справиться. — Она включила плеер, но не вставила наушник в ухо, а приложила к затылку. — Теперь он отключится. — Яростная улыбка сползла с ее губ, и женщина перевела дыхание. — Ну, так слушай! Все было сделано по завещанию Папаши. Мне досталась только четверть его разума, как и остальным. Но иногда я думаю, что стоило взять пример с Дины и продать свою четвертушку. Господин Бетрей купил бы. А я бы получила свободу. Но тогда мне пришлось бы расстаться с Садом. А вот это я не могу сделать. Кстати, ты знаешь, где находишься?
Генрих отрицательно покачал головой.
— Ты в Эдеме.
— В земном раю? — Генрих рассмеялся. — Вот уж никогда не подумал, что рай — столь мало привлекательное место.
Ядвига нахмурилась.
— Жаль, что тебе здесь не нравится. Это единственное место, где можно получить бессмертие. Подлинное бессмертие.
— Бессмертие? — он пожал плечами, будто речь шла о какой-то малости. Зачем мне бессмертие? Однажды я был готов отказаться от жизни. От своей кратенькой маленькой жизни, — Генрих улыбнулся через силу. — Признание взамен на признание. — Идет?
Она кивнула.
Он помолчал.
— Я всю жизнь хотел быть художником. Хотел и стал им. И был… Добился известности. Мои картины стоили дорого. Меня хвалили — умеренно, но постоянно. А потом… Потом я решил устроить юбилейную персональную выставку. Готовился. Отбирал картины, и вот наступил день открытия.
Я ходил по залам и чувство наготы не оставляло меня… — Генрих вздохнул. Неужели он отважится рассказать об этом?
Он смотрел на картины и не узнавал их. Покинув мастерскую, они умерли и превратились в муляжи, висящие на фоне светлых равнодушных стен. Генрих ходил от картины к картине и не мог понять, в чем дело. Прежде он так любил их! Горло сжималось от переполнявших его чувств. Он гордился! Он ликовал! А теперь рисунок казался корявым, цвета — жухлыми.
В последние несколько лет он испытывал одни и те же чувства перед открытием выставки. Но вот отворялись двери, толпой валили посетители, поток хвалебной патоки растекался по залу. Картины мгновенно раскупались за сумасшедшие деньги, Генрих жадно вслушивался в щедрые похвалы, и это на время унимало тревогу. Как будто он принимал болеутоляющее. Порой Генриху казалось, что он слишком требователен к себе, а картины на самом деле прекрасны, но тут же начинал подозревать во всеобщем восторге подлый обман: некто пытается не допустить его к чему-то главному. Но к чему?..
— Вы художник?
Человек в просторном белом костюме смотрел сочувственно. Темные, с мутью, глаза, печально опущенные уголки рта незнакомца — все говорило о том, что человек этот слишком много пил и еще больше — думал.
— Да, я автор. А вы?
Человек не представился. Только вздохнул.
— Все это неплохо, красиво. Приятно. Только… — он снова многозначительно вздохнул. — Это не для вечности.
Генриху показалось, что голос прозвучал внутри него. То, что он давно подозревал, наконец произнесли вслух. Было больно, будто лезвием полоснули по живому. Генрих покачнулся и ухватился рукою за стену.
— Но мои картины покупают, меня хвалят! — Генрих схватил солидный искусствоведческий журнал, как кислородную подушку, и протянул человеку в белом.
Незнакомец пожал плечами и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, печально оглядывая стены, на которых висели мертвые вычурные картины, восхищавшие других людей.
Генрих отшвырнул журнал и бросился за незнакомцем из галереи. Низкое зимнее солнце на минуту показалось ненастоящим. И город — ненастоящий, дома вокруг — задник декорации из пластика и картона. А люди — просто роботы, куклы. Вот идут две куколки и несут в крашеных коготках одинаковые сумки с картиной Генриха Одда. Право печатать эту картину на сумках, трусиках и майках стоит полмиллиона. Прежде эта картина ему даже нравилась… Но трусы и майки не для вечности. Вечность отгорожена от мира высокой стеной, и Генрих стоит у ее основания, и прикладывает ухо к холодному камню. Смутно слышен далекий рокот. Там, в вечности холодно и одиноко. Но все равно Генрих хочет, чтобы стена рухнула.
