Александр Лайк - Синий, как море
В оборот 1498 принял принц Хирам цвет Зеленый."
Я закрыл драгоценную книгу и крикнул:
- Орбен! Кофе когда-нибудь будет, демон тебя заешь?
- Одно мгновение, Властитель! - паж появился из тьмы в круге света у костра. С противоположной стороны возник Хьюма с ониксовой чашечкой в руках. Оба были обнажены по пояс, загорелая кожа матово блестела в золотистых бликах огня. Были они совершенно непохожи - Хьюма плотный, коренастый, длиннорукий, немного неуклюжий; Орбен же легкий, подвижный, худощавый, постоянно удивляющий меня какой-то особенной ловкостью. Больше всего меня поражало, как ему удается в несколько движений расстегнуть или застегнуть на мне все бесчисленные крепления моей амуниции. Даже если бы от этого зависела жизнь моя, я бы разбирался с каждым ремешком не меньше пяти минут.
Орбен принял чашечку из рук Хьюмы, подхватил с жаровни кофейник, извлек откуда-то поднос - три руки у него, что ли? - и в следующую секунду уже был у входа в мою походную палатку.
- Кофе, Властитель. Не угодно ли опустить полог? Мошки к фонарю налетят...
- Ну и пусть летят, - лениво сказал я. - Пока что не угодно.
Орбен поклонился и исчез во мраке.
Я поднял чашечку с подноса и поглядел сквозь нее на костер. Оникс, тонкий, как лепесток цветка, просвечивал желтым с легким оттенком телесно-розового. Прекрасная чашечка. Из такой кофе пить и пить, всегда пить, и всегда кофе. Интересно, откуда берутся теперь кофейные зерна в Дианаре? В нищем Дианаре, забытом друзьями и покинутом союзниками?
Мошки и впрямь летели на свет фонаря, маленькой, но достаточно яркой масляной светильни с крошечным щитком-отражателем и сеткой вокруг пламени. Я откинулся на подушки, размышляя о банальном.
Каждый философ считает своим долгом хоть раз в жизни сказать о людях, которые беспечно летят на свет мечты, как мотыльки к свече. А свеча... Следует три страницы нравоучений. И почему-то никому в голову не приходит, что далеко не все мотыльки летят на огонь. Некоторые ведь выбирают верный ориентир - солнце или луну, оттого-то и не пресекается род мотыльковый. Нет ли и среди людей таких - выбравших правильную цель, и так спасающих весь род свой? Хочу... Хочу, чтобы я так...
А есть ли у меня вообще цель? И была ли она тогда?.. Раньше... позавчера...
Я вздохнул и перевернулся на живот.
В ночи раздавался громовой храп Данка. Его оранжевая палатка - пажи гордо именовали эти незатейливые сооружения шатрами - стояла с противоположной стороны костра. На таком расположении настоял сам Данк. Я думал, это как-то связано с дворцовым этикетом, но Данк, заговорщически понизив голос, честно признался, что по этикету как раз положено ставить шатры рядом, но он щадит мой сон. Храп впечатлял. Он наводил на размышления о мировых катастрофах и божьей каре за грехи. От него нервно взбрыкивали лошади и покачивался котелок на треноге. Несколько минут назад на соседнем дереве сломался здоровенный сук, и я был склонен искать причину этого в оранжевой палатке.
Кроме храпа, Данк был грешен грабительской политикой. Он украл у меня часа полтора добросовестного изложения моей биографии. Вскоре после того, как мы покинули Дианар, я подъехал к нему стремя в стремя и попытался задавать глупые вопросы. Данк некоторое время ехал молча, о чем-то размышляя, а потом предложил: "Давай насладимся дорогой и простором, а вечером, на стоянке, я тебе все расскажу." Я терпел часа два, до смены лошадей, и еще часа два, до дневного привала, и весь дневной привал, и обед, и полуденный сон, которым мне не спалось, и еще два часа, и еще два, и разбивку лагеря, и приготовление ужина, и ужин, а когда настало счастливое время обещанной беседы и я простодушно раскрыл рот, оказалось, что Данк давно в палатке и спит, как младенец. Дитя бога грома, надо полагать.
И теперь моим единственным собеседником оказался здоровенный том "Хроник Домена". Впрочем, вряд ли Данк мог быть точнее и лаконичнее. Я вздохнул, на этот раз с удовольствием предвкушения и снова раскрыл книгу.
"В оборот 1498 принял принц Хирам цвет Зеленый.
В оборот 1506 принял принц Хирали цвет Голубой.
А Желтый цвет держал тогда принц-бастард Вейген, а Оранжевый принцесса Амери, и как не было у Вейгена-бастарда права на трон, прекрасная же Амери не принадлежала роду Селекса, то и право престолонаследия было за Линией Холодных Цветов. Обидно то было Амери, а пуще того обидно, что бастард стоял впереди нее по цвету, но отвагу Вейгена преувеличить нельзя было, и так говорил благородный Денхир:
"Мало брату моему почестей было бы, даже если б я отдал ему венец свой, но и венца ему не дождаться. Так пусть же получит могучий Вейген все, что вправе получить, а сверх того - любовь мою."
Вняла прекрасная Амери словам супруга и примирилась с принцем-бастардом."
И примирилась. Скупые слова. В них скрыто несколько лет вражды, интриг, незаметных подножек - вместо того, чтобы наслаждаться долгожданным миром. Я вспомнил слова Данка: "...и в любой семье, где не дерутся за плащи и венцы, его корка хлеба так же гарантирована, как моя или твоя."
"В оборот 1508 вновь двинулись с юга волчьи всадники. Вошли они на земли варваров Оранжевого домена и пригрозили разрушить города и сжечь скудные посевы. У самых стен Сандерклиффа стояли они. А стены были крепки и высоки, и пелось в песнях, что Предначальные Гномы помогали детям Туманного Берега тесать камни и возводить могучие башни. И не было на всей изведанной земле крепости более могучей, чем Сандерклифф, хотя по неприступности спорили с ним горные твердыни Желтых Гномов, древнейшего племени из горных, по мощи стен не уступал непревзойденный Дэдлок, а по силе защитников соперничал с ним дивный Лориделл, сокрытый чащами и потаенным чародейством Зеленых Фейери, что у нас зовутся Светлыми Эльфами. И смеялся со стен богатырь Рагнахалль, Белый Владыка прибрежных охотников, и говорил так:
"Отважен ты, славный Ангкха-Даум, прозванный Багровый Бич, неисчислимы орды твои, что ведешь ты на север, но кажется мне, что мужество твое победило твой рассудок, и ныне блуждаешь ты во тьме безумия. Пять и еще три Знамени развернуты над Сандерклиффом, два развеваются на перевалах. Четыре пальца на правой руке согну я; и стены крепости потемнеют от оружия защитников, и солнце отразится в золотых их волосах. Четыре пальца на левой руке согну я; и выйдет из пещер за Сандерклиффом, из туманных горных долин выйдет ровно столько же могучих бойцов, а лунный серебряный свет затмится блеском их клинков. Два больших пальца подниму я к небу, и спустятся с перевалов закованные в медь белокурые гиганты, озаряя путь свой факелами, и звезды рухнут с хрустального свода небес от грохота их шагов. Погибнут под стенами Сандерклиффа отважные твои гоблины, взвоют перед смертью быстроногие волки, будут метаться в багровых чародейных муках орколаки-оборотни... Немногие уцелеют из войска твоего, а твердыни моей им не взять. И в каждом городе Домена ждет их прием не лучше. А если и удастся тебе занять замок послабее, знай, Ангкха-Даум: не найти тебе там ничего, кроме стен да пустых пивных бочек. Ибо презираем мы богатство, и счастье свое видим в славных битвах. Сам я пью не из золота, а из черепа, ем не с серебра, а с глины, что прах предков моих, сплю не на шелке, а на шкуре черного мэгаута, коего задушил в день коронации голыми руками. Нечем тебе здесь поживиться, разве что хочешь ты звоном стали потешить дев битвы, наполнить ароматной кровью их рдяные кубки. Подумай же, Ангкха-Даум, подумай хорошенько!"
