Анна Бжезинская - Космопорт, 2014 № 01 (2)
Господин палач спустился с возвышения, помог связанному Хосе слезть с повозки и подняться на эшафот.
Томительно долгие и одновременно поспешные приготовления к казни. Преступник не знатен, потому и особой пышности нет, но всё, предписанное обычаем, должно быть исполнено. Снять дроковую верёвку, накинуть на голову осуждённого мешок…
— Нет! — закричал Хосе. — Уберите эту гадость! Я не хочу!
Толпа довольно загудела. Отказаться от мешка, умереть с открытым лицом — последнее право смертника, а для зрителей — дополнительное развлечение.
Сеньор палач отложил мешок и ловко набросил на шею Хосе петлю, свисавшую с перекладины.
— Прочь! — закричал Хосе. — Вы не смеете это делать! Потом, когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте хоть сто раз, а сейчас не смейте!
Палач заботливо поправил петлю, чтобы она ровно охватывала шею, и узел приходился не под ухом, а у затылка. Священник стоял рядом, придерживая Хосе за локоть, и что-то втолковывал ему, вздымая к небу распятие.
— Погодите, я должен сказать!.. — но палач уже спрыгнул с помоста и, резко дёрнув верёвку, вырвал подставку из-под ног мальчишки. Одновременно и священник, которому не раз приходилось участвовать в подобном действе, отпрыгнул в сторону, отпустив локоть Хосе. Повисшее тело изогнулось, ноги, согнувшись в голенях, ударили раз, другой и третий, словно висельник пытался подпрыгнуть, оттолкнувшись от воздуха. Руки, связанные за спиной, судорожно дёргались. Толпа ревела.
— Веселей пляши! — орал кто-то.
На мгновение тело безвольно обвисло, на штанах расплылось мокрое пятно, на помост закапало, затем Хосе вновь беспорядочно задёргался, перебирая ногами, будто бежал куда-то.
— От петли не сбежишь! — радостно вопили в толпе.
Судороги становились реже, тело медленно вращалось на верёвке, демонстрируя всем почерневшее лицо, оскаленные зубы, широко раскрытые глаза, налитые кровью. Не было в этом лице ничего от смиренного страдания, ни намёка на искупительную жертву; одна только боль, уплывающая в бесчувствие смерти.
Народ ликовал.
Диего поспешно проталкивался к аркам, уводящим с площади. Уже под аркой зачем-то оглянулся. Тело Хосе мёртво висело под гладко, на совесть выструганной перекладиной.
Диего почти бежал. Не этого он ждал, собираясь на площадь, хотя, чего можно было ждать?
В голове моталась мысль почти кощунственная: а Христос тоже обмочился в последнюю минуту на кресте?
Диего остановился, в раздражении топнул ногой, отгоняя непрошенное.
Хватит! Он сегодня же закончит картину. Спокойствие — самое многозначительное из всех чувств, вот оно и будет на лице юного Иисуса. А больше — ни одного мазка; покрыть картину лагом и передать заказчику.
Вот и дом, ступени, стёртые бесчисленными шагами, дверь, которую привык не замечать, мастерская, где знакома каждая мелочь, а на мольберте — картина, которой он не писал.
— Что за шутки? — вскричал Диего, бросаясь к полотну.
Всё на картине почти как прежде: полутьма под навесом, фигура добрейшего Иосифа, блестящая от пота спина мальчишки, но вместо отрешённо-спокойного лица видны только тщательно выписанные кудри, которыми так гордился покойный Хосе.
Диего уже потянул руку, ожидая почувствовать свежую краску, нанесённую недоброжелателем, пробравшимся в мастерскую, но в этот самый момент юноша медленно повернулся, и на Диего уставились залитые кровью глаза на почерневшем лице трупа.
— Хосе? — выдохнул Диего.
— Разве ты писал Хосе? — спросил висельник.
— Я писал Спасителя, а ты не можешь быть им. Ты слишком молод.
— Это недостаток, который проходит со временем. Вернее, мог бы пройти.
— Хосе наказан справедливо. Он убил двух человек. Если ты впрямь тот, за кого себя выдаёшь, ответь: «Разве ты учил убивать?»
— Мальчишка делал только то, чему учили вы. Он хотел пить вино, портить девчонок, резать глотки соперникам и считаться при том добрым католиком. Вспомни, что он крикнул в последнюю секунду: «Когда я стану тридцатилетним старикашкой, вешайте меня сто раз подряд, а сейчас — не смейте!»
— К чему эти слова?
— К тому, что в той жизни я умудрился стать тридцатилетним старикашкой, а своих детей вы воспитываете так, что их приходится вешать в четырнадцать! Я создал мир, лучший из возможных, и подарил его вам. Я дал вам свободу — величайшее благо на свете. И как вы поступаете со своим миром и своей свободой?
— Ты всеведущий, и знал, что так будет!
— Как ты можешь об этом судить? Если бы я знал всё заранее, то ваша свобода не стоила бы истёртого песо. Это была бы не свобода, а обман. Свободу можно дать, только отказавшись от всеведения, а значит, от всемогущества. Чтобы вы могли быть людьми, я перестал быть богом. И какими же людьми вы стали?
На картине уже не было маски висельника. На Диего смотрело то самое лицо, которое он искал и не мог найти.
— Тогда приди и накажи нас, всех, кто злоупотребил твоей милостью.
— Вы уже наказаны. Второго пришествия не будет, и суд уже состоялся. Мне противно на вас смотреть. Я говорю с тобой, потому что ты единственный, кто сумел разглядеть бога в испорченном мальчишке. Хочешь — считай это карой, хочешь — наградой, но больше такого не будет никогда. Ты можешь изрезать полотно на куски, или переписать картину сотню раз, но не заставишь меня повернуться к вам лицом…
Говорить было не о чем. Диего молча стоял перед распахнутой картиной. Там, в полутьме мастерской, перекликаясь с цветом стружки, сияли золотые локоны, блестела от пота согнутая спина, и неумолчно шоркал рубанок, до немыслимого совершенства выглаживая перекладину креста.
Оксана Дрябина и Святослав Логинов[11]
Фэнтезня против фэнтези, или Есть ли шанс выжить?
Для меня книги похожи на людей. Одни запоминаются как недолгий, случайный сосед по купе, с которым любопытно скоротать время под стук вагонных колёс. Впечатления от других — словно визит к плохому стоматологу, вызывают раздражение и желание побыстрее всё забыть. К каким-то после прочтения возвращаешься хотя бы раз в полгода. Это — старые друзья. Они всегда тебе рады и готовы к умной, интересной беседе. А есть ещё книги, встречи с которыми запоминаешь надолго. Мысли и ощущения, на которые они тебя натолкнули, врезаются в память на всю жизнь.
Такими для меня стали книги Святослава Логинова «Многорукий бог Далайна», «Свет в окошке» и многие, многие другие. Признаюсь, Святослава Владимировича интересно не только читать, но и слушать — он замечательно декламирует, великолепно поёт. Особое же удовольствие мне как филологу доставляют беседы на теоретико-литературные темы. У Святослава Владимировича неизменно есть собственный взгляд на многие явления, не всегда мне близкий, но неизменно — своеобразный.