Владимир Михайлов - Восточный конвой
— Смотрите, Дан!
То были совсем другие люди; прямо посреди улицы шла колонна, человек до ста, у большинства руки были связаны за спиной, кое на ком одежда разорвана. Их вели люди, одетые одинаково, как волонтеры, но не в отслужившее солдатское, а в черные брюки и черные же облегающие свитеры, и дубовые листья на груди каждого были не зелеными, но ярко-желтыми, и сразу бросались в глаза.
— То ли кунсткамера, — пробормотал Милов, — то ли расцвет плюрализма… Это еще что за формирование?
— «Молодые стрелки», — ответила Ева.
— Все-то вы знаете…
Колонна мешала проехать. Милов решительно загудел. Строй не сразу, как бы нехотя, начал принимать влево. Объезжать пришлось медленно, почти вплотную. Арестованные шли, угрюмо глядя кто под ноги, кто прямо перед собой, никто не шарил глазами по сторонам — видимо, стыдно было своего положения. Один, уже очень немолодой, споткнулся, страж крикнул ему: «Под ноги гляди, морда безродная!» — но тот поднял голову, оглянулся на звук мотора, встретился со взглядом Милова — в глазах старика стояла тяжелая тоска. Ева отшатнулась, припала головой к плечу Милова.
— Осторожно, девочка, — сказал Милов. — А то я врежусь не в того, в кого стоило бы…
Она всхлипнула.
— Ну, не надо, Ева, не надо…
— Не понимаю, — сказала она с отчаянием в голосе. — Не могу понять… Ученые, инженеры — дико, но в этом есть хоть какая-то логика. А это?.. Не укладывается в сознании.
— Ну, почему же? — сказал Милов даже как-то лениво, словно ему предстояло объяснять ребенку вещи очевидные и понятные едва ли не от рождения. — Для одних истребление природы было причиной требовать изменения самой сути цивилизации, постепенного перевода ее из материального в духовное русло. А для тех, кто организовал все это, — он кивнул в сторону колонны, мимо которой они все еще ехали, — то был лишь повод для обвинения властей в несостоятельности, чтобы захватить все в свои руки. А метод не ими придуман, он давно знаком: начинать нужно с чего-то привычного и всем понятного…
— Но ведь опыт истории…
— А при таких болезнях не вырабатывается иммунитета. Ею можно заболевать еще и еще раз, были бы условия…
— Что теперь с ними сделают?
Милов пожал плечами. Колонна осталась, наконец, позади, и он увеличил скорость — ненамного, потому что народу все равно хватало, и люди шли не только по тротуарам.
— Болит голова, пожаловалась она.
— Крепитесь, Ева, милая… Вот дьявол! Ну, что ты скажешь!
Впереди, перегораживая улицу, тесно друг к другу стояли грузовики.
— Через такую баррикаду я прорваться не берусь. Разве что на танке. Тут можно двигаться только вместе со всеми.
— Ни малейшего желания.
— Вот и у меня тоже. Поэтому…
— Погодите, — хрипло послышалось сзади: Граве очнулся. — Где мы? Куда вы меня везете? Почему?..
— Лежите спокойно, — посоветовал Милов.
— Остановитесь! Выпустите меня! Я убью их, я всех убью! Дайте мне! — он протянул руку между передними сиденьями. — Вы предлагали мне пистолет!
— Разве вы стрелок, Граве? Да и вообще, это не выход.
— Но ведь они убили ее… — проговорил Граве и зарыдал, словно только сейчас понял, что означали эти слова, — тяжело, истошно, не умея остановиться. Машина тащилась на второй передаче.
— Все, — сказал Милов. — Дальше не проехать. Сделаем так…
Непрерывно гудя, он стал сворачивать в первую же подворотню. Машину нехотя пропускали. Въехали в неширокий дворик с росшим посредине деревом с опавшей корой. Милов остановил машину.
— Придется переждать здесь, — сказал он. — Кончится же когда-нибудь это шествие. Граве, вы сидите и не высовывайте носа, воздавать будете потом, сейчас это невозможно. А вы, Ева…
— Я с вами, — решительно заявила она.
— Но я хочу пойти на площадь — посмотреть, послушать, меня все это чем дальше, тем больше интересует. А у вас нога…
— Мне очень нравится, — сказала Ева, — когда меня носят на руках.
— Ну, если так, то сдаюсь, — капитулировал Милов.
— Оставьте мне пистолет, — снова сказал Граве, уже тихо.
— Оружие вам ни к чему. Ждите, пока мы не вернемся.
Граве только засопел.
Милов вылез, помог выйти Еве.
— Я сразу возьму вас на руки. Так будет надежнее.
— Боитесь потерять меня? — спросила она, улыбнувшись. — Нет, я хоть немного хочу пройти сама.
Он крепко взял ее за руку.
— Все равно, я вас не потеряю.
Это была Ратушная площадь, и люди заполнили ее до предела; правда, была она не так велика, как и в большинстве старых европейских городов. Люди стояли, разделившись на две четко обозначенные группы, одна побольше, другая — не столь многочисленная, видимо, намуры непроизвольно подходили к намурам, фромы — к своим, никто не устанавливал их так, но все же между группами оставался неширокий проход, тянувшийся до самой ратуши, и там, вдоль здания, стояла третья группа, самая маленькая — но то были волонтеры.
— Не станем углубляться, — сказал Милов, когда он и Ева вышли на площадь, несомые потоком. — Входя, думай о том, как будешь выходить. — Встав перед Евой, он начал расталкивать толпу и вскоре добрался до стены одного из окаймлявших площадь домов, остановился близ подъезда. — Вот здесь и останемся. — Он поправил висевший за спиной автомат, ни у кого не вызывавший удивления: вооруженных тут было немало. — Надеюсь, стрелять нам не придется.
— Будем говорить поменьше, — тихо отозвалась Ева. — Кто знает, как здесь воспримут иностранцев…
Над площадью стоял гул, неизбежный, когда собирается вместе такое множество людей. Местами над толпой поднимались наспех изготовленные лозунги, намалеванные, скорее всего, на полосах от разодранных простыней. Тут и там размахивали национальными флагами, но в стороне, занятой фромами, мелькали и еще какие-то цвета — возможно, у фромов был и свой флаг, особый. Потом словно кто-то подал знак, Миловым не замеченный, — и все запели что-то, что Милов принял за марш, но то был государственный гимн, и пели его на двух языках, изо всех сил, как бы стараясь перекричать не только другой язык, но и все шумы в стране.
Затем вдруг настала полная тишина. На длинном балконе второго этажа показалось несколько человек, все — штатские, только один, очень немолодой уже, был в комбинезоне, как все волонтеры, без знаков различия, но с дубовыми листьями. Они выходили не спеша, один за другим, и останавливались, подойдя вплотную к балконным перилам. Судя по всему, это и были главари, или вожди — те, кто возглавлял это не до конца еще понятное движение с его не до конца еще понятной жестокостью. Можно было ожидать, что их встретят взрывом энтузиазма, но это, видимо, здесь не было принято; а может быть, люди и не знали всех в лицо — ведь и суток еще не прошло с минуты, когда все началось.
