Альетт де Бодар - Космопорт, 2014 № 02 (3)
Девушка за стеклянной стеной — в мире солнца и свободы, мире без полоумных писателей с обрезами — выбралась из бассейна. На бронзовой коже россыпью драгоценных камней искрилась влага. Набросив на плечи халат, она прошла в дом. Трифонов понял, что сейчас она на мгновение окажется между ним и вооружённым безумцем. Шанс вырвать у него ружьё! Шанс спастись! Он приготовился, собрав всю волю и храбрость. Девушка приближалась… Ближе… Ближе…
Замерев между журналистом и Гришиным — и перекрыв последнему сектор обстрела — она взяла у писателя сигарету и, коротко поцеловав его, отправилась куда-то в дом. Трифонов так и не пошевелился. Проклиная себя, он смотрел на влажные следы босых ног, протянувшиеся по полу. Проснувшаяся было робкая надежда на помощь девицы угасла, как окурок в луже: она наверняка не обернётся, даже если Гришин решит не дожидаться конца своей байки и всадит в него свинец сию же секунду!..
— Ночью я вдруг очнулся, — прошептал Гришин неожиданно тихо. В голосе писателя появилась едва уловимая дрожь. — Палатка шелестела на слабом ветру. Любой, кто ночевал в палатке, знает о сходстве этого звука с прикосновением человека или животного: множество начинающих туристов благодаря этому шелесту провели бессонные ночи… Но меня разбудили не звуки, нет. Я просто проснулся и, чувствуя, как поднимается и опускается грудь спящей рядом жены, смотрел в темноту… И почувствовал, как что-то зовёт меня.
Гришин усмехнулся, и этот смешок окончательно убедил журналиста: он в гостях у сумасшедшего. Который продолжал:
— Я имею ввиду не паранормальщину какую-то, в духе «Невероятно, но бред»… Вроде зловещего шёпота во тьме, или… ну не знаю… таинственного смеха или прочих звуков. Не было даже всяких «внутренних голосов», то есть никто в моей башке не вещал загробным голосом «встань и иди». Нет, я просто знал, что должен выйти наружу. И я вышел. Тихо выбрался из спальника, стараясь не разбудить Кристину, и вылез наружу. Было удивительно светло. В небе висел огромный диск луны, заливавший всё вокруг своим бледным светом. В этом призрачном, пепельном свечении не только греческие развалины, но и скалы вокруг, и даже холмики наших палаток походили на древние, обесцвеченные временем руины.
Я подошёл к поросшему травой остатку стены и, обнаружив тёмный зазор в кладке, засунул туда руку. Я снова замечу, что никакого зова и прочей мистической чепухи я тогда не услышал. Ничего подобного, нет. Я просто знал, что мне нужно подойти к этой стене и заглянуть в глубокую выемку между древними камнями. Я нащупал там какой-то цилиндр и потянул на себя. Господи, как же я хотел бы вернуться в тот миг и всё изменить!
Гришин застонал, будто испытав настоящую, физическую боль.
— Если бы в тот миг меня поразила молния, или инфаркт, или ещё какая-нибудь напасть! Чёрт возьми, сколько людей остались бы…
Замолчав, он дрожащими руками вытащил очередную сигарету из пачки. Остальные с шуршанием рассыпались по полу. Трифонов смотрел, как одна из них, попав во влажный след девицы из бассейна, постепенно пропитывается влагой. Чёрт, как же хочется курить…
— Но, как видите, я, к сожалению, жив… Если это можно назвать жизнью… — тихо сказал Гришин. Трифонов с удивлением отметил, что ему не терпится узнать, что же нашёл писака в тех развалинах. Пусть даже всё это лишь порождение его воспалённого сознания, как и воображаемая жена.
— Я достал оттуда бумагу, свёрнутую в трубку, — сказал Гришин, будто прочитав мысли своего невольного собеседника. — Обычную бумагу, плотность восемьдесят грамм на метр квадратный, и так далее… На ней даже пыли не было: будто только что из принтера. Цилиндр был перехвачен столь же обыкновенной канцелярской резинкой. Сняв её, я развернул бумагу. И лунного света оказалось достаточно, чтобы заметить — листы были покрыты текстом. Шрифт был довольно мелким, но вполне читабельным. Присмотревшись, я прочёл слова на титульном листе.
Выдержав театральную паузу, Гришин медленно — почти по слогам — прошептал: «Лунные тени».
В комнате повисло молчание. Трифонову показалось, что оно длилось целую вечность, и что буквально через миг писака, уставший от собственной бредятины, нажмёт, наконец, на курок — и грохот выстрела разорвёт эту проклятую тишину в клочья!
Внезапно откуда-то из глубин дома послышались звуки босса-новы. Трифонов вздрогнул, будто музыка была прелюдией к расстрелу.
Присмотревшись к лицу Гришина, он впервые заметил на его мерзкой самодовольной роже признаки удивления.
— Вам ничего не говорят эти слова?
— Абсолютно, — ответил журналист, испытывая невероятное удовольствие от возможности хоть что-то сказать.
— Должно быть, вы не слишком следите за миром литературы? — спросил писака, не скрывая презрения.
— Не слишком, — с вызовом ответил Трифонов.
— Что ж, от человека вроде вас трудно ожидать чего-то ещё, — бросил Гришин и повернул лицо к солнцу. Слово «человек» он сказал так, будто сомневался в принадлежности Трифонова к этому биологическому виду. — Открою вам секрет: это название моего первого романа.
Трифонов начал лихорадочно обдумывать, что из этого следует, и пришёл к выводу, что этот сумасшедший только что заявил, будто нашёл одну из своих рукописей где-то посреди крымской степи! Чёрт, это неплохой желтопрессный сюжетик… Если он выберется отсюда живым, то состряпает статейку для какого-нибудь журнала «Инопланетянин», или газеты «Секретные материалы»…
— Да, я сказал именно то, что вы услышали. Я нашёл свою первую рукопись среди камней, уложенных древними греками на побережье Западного Крыма, — сказал Гришин, слегка закашлявшись от слишком глубокой затяжки. Трифонову показалось, что писатель уже начал курить фильтр. — И могу сказать вам честно: я сразу знал, какой успех её ждёт. Знал так же, как и то, что нужно выйти из палатки, подойти к стене и взять то, что лежит там, в темноте… Что-то, какое-то неуловимое, едва ощутимое желание избавиться от рукописи, всё же промелькнуло где-то на задворках сознания… Но я отмахнулся от него, как от назойливого крымского комара.
Помолчав, Гришин добавил:
— И вот тогда-то, друг мой, началась полная херня.
Трифонов не знал, сколько прошло времени, прежде чем появилась брюнетка из бассейна и принесла стакан апельсинового сока со льдом — только один, Гришину — и, скользнув по журналисту безразличным взглядом, убралась восвояси. Писака хоть ненадолго заткнулся, поглощая прохладный напиток, и Трифонов, не обращая внимания на мучавшую его жажду, воспользовался паузой, чтобы привести в порядок и разложить в уме по полочкам всю ту ересь, что нагородил сидевший напротив псих с обрезом.
