Александр Полещук - Эффект бешеного Солнца
В своем кабинете Ирина Ильинична быстро разыскала нужную запись.
— Вот, можете прочесть. Семнадцатого ноября сорок первого года получены от военкома Шабунина ружье старинное, тульской работы, ориентировочно изготовлено в конце XVII столетия, сошник самодельный кованый и паспорт, смотреть описание рукописей за номером…
Ирина Ильинична достала другую книгу, и, найдя в ней что-то, сказала:
— Да, и паспорт есть.
Ирина Ильинична вышла и долго не возвращалась, а Федор Никанорович старательно списал в записную книжку то место из инвентарной описи.
— Вот паспорт, — сказала Ирина Ильинична, протягивая какой-то старинный документ, свернутый трубкой.
Федор Никанорович осторожно развернул его. Яркими, ничуть не поблекшими чернилами по рыхлой ворсистой поверхности темно-коричневой бумаги было написано:
«ПАЧПОРТ». Дан сей пачпорт из града Вышнего, из полиции Сионской, из квартала Голгофского отроку Афанасию сыну Петрову. И дан сей пачпорт на один век, а явлен сей пачпорт в части святых и в книгу животну под номером будущего века записан".
— Разобрали?
— Разобрал, но ничего не понял, — Федор Никанорович еща раз перечел текст: «пачпорт». С виду ерунда, а чувствуется, что писалось всерьез…
— Это бегунский паспорт, — сказала Ирина Ильинична, бережно вынув трубочку документа из рук Федора Никаноровича. Бегунский, — повторила она. — Большая редкость.
— Как так? — не понял Федор Никанорович. — Афанасий сын Петров… Да, так и есть, Афанасий Петрович.
— Вы его знаете? — удивилась, в свою очередь, Ирина Ильинична.
— Знаю, это совсем еще молодой человек. И вдруг — полиция Сионская, квартал Голгофский…
— Ну, что ж, паспорт сочинен в начале прошлого века, а выдан недавно, — Ирина Ильинична будто рассуждала сама с собой. — И ценность этого документа только возрастает. Вы, вероятно, слышали, Федор Никанорович, что крестьяне, став крепостными, долго не могли свыкнуться со своим новым положением, что они…
— Восставали, разумеется, — поспешил закончить мысль Федор Никанорович, но Ирина Ильинична покачала головой.
— Восстание крестьян — это, так сказать, коллективная форма выражения недовольства. Была и индивидуальная. Они убегали от помещика. Становились беглыми. Их ловили, наказывали, а они снова убегали. Но ловили не всех. Вот в то время и зародилась тайная организация, бегунская, как ее позже назвали. Сильная, прочная, жизнеспособная. Состояла она из пристанодержателей и проводников. Попадет беглый крестьянин в бегунскую пристань, и поймать его становится почти невозможным делом.
— Я не совсем понимаю, что представляла собой «пристань», она что, на реке какой-нибудь была?
— Нет, не обязательно. Это просто дом вдали от широких дорог, где беглый мог надеяться на помощь. Там и покормят, там и переоденут, и проводника дадут, и расскажут, как идти, с кем идти, а главное — куда.
— Так за таким домом не трудно…
— Установить наблюдение? — улыбнулась Ирина Ильинична, разгадав профессиональное возражение, сразу же возникшее в голове собеседница. — Можно… Но оно ничего не дало бы. Ни один беглый через порог дома не переступал. Как правило, пристань была связана с ближайшими лесами сетью подземных ходов, и при малейшей опасности в доме оказывались только хозяева пристани. Все остальные уходили по тем же ходам на волю.
— Но это все, конечно, была капля в море. Вряд ли таких пристаней было много.
— Немного, но были. В Ярославской губернии — свыше пятисот. И это только по данным полиции. В самой Москве было обнаружено около дюжины пристаней. И шли они цепью до Урала и до Астрахани… И некоторые пути вели в Сибирь.
— Значит, этот паспорт…
— Бегунский паспорт. Его писали в издевку над официальным царским паспортом. Но для бегунских пристанодержателей он был вполне достаточным удостоверением личности.
— Прямо настоящие подпольщики, — восхищенно сказал Федор Никанорович, — Тут тебе и явочные квартиры и трамспортмые пути.
— А вы как думали, Федор Нижанорович? Вы что, думали, что только угнетение имеет традиции? Сопротивление раба, сопротивление угнетенного своему угнетателю насчитывает ровно столько же тысячелетий, сколько существует классовое общество. Не на пустом месте рождалась система конспирации, очень хорошо вам знакомая.
— Да и вам, Ирина Ильинична, — заметил Федор Никанорович. — Но меня сейчас интересует другое. От всего, что вы рассказали, отдает запахом столетий. Как же мог наш паренек рождения так двадцать пятого, двадцать шестого года явиться в военкомат с бегунским паспортом?
— Да, это серьезное возражение. Но мы ведь знаем, что в тайге почти каждый год открываются поселки, о которых никто не знал. Да и жители этих поселков десятилетиями не общались с внешним миром. Ведь так? Почему же не предположить, что ваш, как его, Афанасий сын Петров, не вышел из такого вот села, вооруженный музейным ружьем и снабженный бегунским паспортом. Вообще, если бы удалось побывать в таком месте, какая это была бы находка для историка! Сколько интересного и в быту и в общем укладе жизни! А песни, вы представляете, Федор Никанорович, какие там поются песни?
— Нет, но я представляю другое. Может быть, в таком заброшейном селе властвует чья-нибудь жестокая воля, ничего общего не имеющая с сегодняшним днем. И тогда, попади вы или кто другой в такое село, вряд ли его выпустят оттуда? Думаю, что не выпустили бы…
— Да, — тихо сказала Ирина Ильинична.
— Если не убьют, так на цепь посадят, — обронил Федор Нмканорович.
— Теперь я поняла. — Ирина Ильинична поднялась со стула и сжала руки. — Поняла… Ганюшкин, он был там, был у них. Он мне говорил про какую-то болванку, которую он таскал за собой, показывая рубец на ноге. Это была цепь. Он был там.
— Да, был, — подтвердил Федор Никанэровнч. — Был. Но где? Где эта святая обитель?
— А ваш Афанасий сын Петров, как он значится в этом паспорте, он же жив? Почему он не расскажет?
— Афанасий Петрович жив, это верно. Но ему пришлось пережить такое, что выпадает на долю немногим. И вот день за днем, месяц за месяцем его здоровье стало ухудшаться. Он продолжает работать, но через силу. Говорить с ним трудно… У меня возникла мысль, Ирина Ильинична, что, если мы покажем Афанасию Петровичу его ружье, этот его паспорт? Вы понимаете? Если пойти от вещи, от чего-то очень осязаемого? Может быть, к нему вернется хотя бы желание вспомнить?
— Да, разумеется. Как только будет вам нужно, я сейчас же передам вам все. Но, Федор Никанорович, если не секрет, эти переживания Афанасия Петровича, о которых вы говорите, в чем заключались?
— Ганюшкин, — коротко сказал Федор Никанороэич и всгап из-за стола, собираясь уходить.
