Андрей Дашков - Собиратель костей
Аббатиса молча смотрела на него в течение долгих секунд. Он выдержал её взгляд, не мигая и без улыбки. Потом изумруды стали превращаться в бутылочное стекло.
Я ожидал увидеть тень страха в глазах старухи. Что-то действительно мелькнуло в них – может быть, пока только дурное предчувствие…
* * *– Значит, эта стерва не вовремя сыграла в ящик, – задумчиво сказал Габриэль. – Какая жалость!..
Впрочем, на самом деле хозяин никогда ни о чем не сожалел. Он развалился в кресле, изредка отхлёбывая из бокала монастырское вино. Двуликая сидела на полу возле его ног, положив голову на подлокотник. Ему понадобилась всего пара минут, чтобы приручить эту несчастную дворняжку. Одной рукой он ласково поглаживал её лицо – причём ЛЕВУЮ, обезображенную, половину.
Двуликая подняла голову и рассеянно кивнула.
Она постучалась в дверь нашего трейлера десять минут назад. Рельс давно прогудел отбой. Я отдыхал, перенапрягшись во время вечерней службы. В «Такоме» не нашлось ни единого исправного декламатора. Старые записи священников-рэпперов оказались бесполезными; виниловые диски с речитативами великого «Мастера Церемонии» Чарли Мэнсона не на чем было проиграть. (Меня это вполне удовлетворяло – проклятый минувший век тем и порочен, что создал «законсервированное» искусство и этим извратил его. В частности, из музыки набили «чучела», и каждый мог разложить их у себя на полке, доставать изредка, сдувать пыль и ВОСПРОИЗВОДИТЬ вибрацию воздуха. Жизнь превратилась из потока эмоций в собирание вещей (чуть не сказал – костей)…
И все-таки искусство живо, пока хоть кто-то что-нибудь чувствует. Я, например. Учусь извлекать космические споры из дохлятины и мумий. Задолго до меня находились люди, которые ныли, стонали, твердили: живопись исчерпала себя! литература деградировала! рок-н-ролл мёртв! Какой кошмар! Ох уж эти могильщики новых творцов. Стервятники юности. Скучные музейные крысы. Им нравилось думать, что все лучшее умерло вместе с их молодостью и обострённым восприятием. Они напоминали мне египетских фараонов, погребённых с любимыми жёнами, любимыми животными и любимыми цацками. Побольше забрать с собой в могилу – какое объяснимое и законное человеческое желание! Ведь мы так мало успеваем употребить при жизни!
Скажете, я противоречу самому себе? А как же насчёт «фетишей кастрированного воображения»? Именно так! Я против попыток сохранить и забальзамировать то, что обладает лишь мгновенной свежестью.)
В общем, пришлось импровизировать. Память у меня неплохая, и я всего лишь повторял болтовню и телодвижения Господина Исповедника, которые слышал и наблюдал много раз и выучил чуть ли не наизусть. Ну и кое-что добавил от себя. Саксофонист рычал в нужных местах на своём «баритоне», и все прошло лучше, чем я думал.
Поначалу я решил, что инкуб, посланный Габриэлем, разбудил Двуликую и привёл сюда. Но в глазах у неё не было теней, и хозяин, похоже, не собирался спать с нею. Они мирно беседовали о Рите, Чёрной Вдове. В монастыре та была известна под именем Софьи, но восстановить её прошлое оказалось не так уж трудно. Двуликая была посвящена во все сплетни, бродившие среди монахинь в течение последних лет.
Вдруг хозяин резко сменил тему.
– Посмотри на неё, Санчо, – потребовал он. – На этой чудесной мордочке не хватает только мушки!
Я глядел в тёмное окно, но обернулся, почуяв подвох. И действительно, через секунду на щеку девушки опустилась неведомо откуда взявшаяся навозная муха. Опустилась и словно прилипла к ужасной багрово-синей плоти.
– Ну, разве она не прекрасна? – спросил Габриэль, имея в виду то ли девушку, то ли муху. – Почему же я не слышу восторгов?
Я молча смотрел. Муха и впрямь была красива. Она переливалась, как живой изумруд, а изуродованная девичья кожа подчёркивала тончайшие нюансы цвета.
Двуликая зачарованно замерла, будто позировала гениальному художнику. Единственной деталью, нарушавшей стеклянную неподвижность, была прозрачная слеза, катившаяся по её щеке.
Габриэль засмеялся, отставил бокал и неожиданно поцеловал девушку в то самое место, где сидела муха.
Двуликая очнулась и посмотрела на него все тем же хорошо знакомым мне взглядом. Сквозь смехотворный панцирь её мизантропии пробился слабенький испуганный росток благодарности. Потом она спросила:
– Вы возьмёте меня с собой?
– Видишь ли, сестрёнка, ты будешь для меня обузой…
– Я сделаю все, что вы прикажете!
– Конечно, сделаешь. А куда же ты денешься!..
Он снова погладил пятно двумя пальцами.
– Хочешь избавиться от этого, да?
Она кивнула.
– Ну что ж… Пожалуй, я мог бы исправить эту мелочь… – Габриэль сделал долгую паузу.
Меня бросило в жар. Он умел пытать беззащитных!
– …Но тогда мой дурак Санчо влюбится в тебя, и рано или поздно твоё сердце будет разбито.
Она не смотрела на меня. Она смотрела на него, пожирая глазами. Потом сказала:
– Ты уже разбил моё сердце.
Габриэль захохотал и пригрозил ей пальцем:
– Дешёвая патетика, детка! Наказание не обязательно последует немедленно, но оно неотвратимо. Вот, что я тебе скажу: пожалуй, это развлечёт меня во время путешествия. Обожаю мелодрамы и старые сказочки. Сделаем иначе: только любовь этого заморыша избавит тебя от уродства. Учти, моё слово – все равно что проклятие. А красота – проклятие вдвойне! Может быть, ты и станешь красивой. Но лично мне кажется… – опять мучительная пауза, – что этого не случится никогда.
Двуликая дёрнулась, будто он отвесил ей пощёчину. Я думал, что после такого она уберётся из трейлера, как побитая собачонка. Однако ей понадобилось всего несколько секунд, чтобы прийти в себя. Его поцелуй значил больше, чем все поганые слова на свете.
– Забери меня отсюда, – глухо попросила она. – Я стану тем, чем ты захочешь.
– Неплохо, – отозвался Габриэль. – Учись у неё, болван, – обратился он ко мне. – Девка схватывает на лету. И не торгуется. Впрочем, торговаться в её-то положении… Это было бы слишком! А теперь убирайтесь отсюда оба! Меня тошнит от ваших унылых рож!
Мы вышли из трейлера. Проклятое слово «любовь» было произнесено, и теперь я понял его разрушительную силу: нельзя полюбить по приказу или даже ради избавления от жесточайшей душевной боли. Любовь иногда лечит, но, к сожалению, лечение невозможно именно тогда, когда этого хочешь и зовёшь на помощь «доктора»…
Едва мы остались одни, Двуликая шарахнулась от меня, как от прокажённого, и растворилась в темноте. Я не стал окликать её.
Горечь – это то, что я испытывал почти все время. И без неё уже чего-то не хватало.
* * *Как ни странно, жизнь в монастыре пришлась мне по вкусу. Но, вероятно, дело лишь в том, что она оказалась кратковременной и просто не успела надоесть. Жаль, почти все музыканты убрались сразу же после похорон. Остался один только саксофонист – как выяснилось, малый чуток повредился умом и спал со своим инструментом. Скучный кретин. Как и обещал пьянчуга из бара «Титаник», я остался среди доброй сотни баб. У меня с ними обнаружилось много общего.
