Олег Таругин - Холодный бриз
Стараясь не шуметь, Крамарчук дошел до конца заканчивающегося тупиком коридора, без труда обнаружив на стене распределительный щит, выкрашенный все той же темно-серой краской. Тумблеров оказалось больше, нежели ожидалось, но, поэкспериментировав с ними пару минут, он сумел включить свет в «своем» кубрике. Возвращаясь, проверил, осторожно открывая двери, остальные комнаты, желая убедиться в страшном подозрении относительно отсутствующего туалета. Как выяснилось, ошибся: последняя в ряду дверь вела в небольшой, на два очка, туалет. Гальюн, если по-флотскому. Оправившись, подполковник наскоро умылся над жестяным, непривычного вида умывальником: в кране, к его удивлению, была вода. Желтоватая от долгого стояния в трубах, идущая без особого напора, но была, а на краю корытообразного умывальника даже лежал кусок хозяйственного мыла. Насколько Крамарчук мог судить, его временное обиталище (или узилище, уж кому какой термин больше по душе), являлось чем-то вроде резервного блока для личного состава батареи, например, для размещения больных или раненых красноармейцев во время боевых действий.
Покончив с гигиеническими процедурами, подполковник вернулся в кубрик, вяло поковырял ложкой остывшую слипшуюся кашу, выудив оттуда несколько кусочков мяса, съел кусок хлеба (хлеб был вкусный, наверняка сами пекут) и завершил ранний завтрак холодным же чаем с сахаром вприкуску. Чай был так себе, а вот нарубленный кубиками рафинад и внешне, и по вкусу ничуть не изменившийся со времен его собственной срочной службы, неожиданно доставил удовольствие, напомнив о годах нереально-далекой юности. Той самой юности, что вчерашним утром вдруг то ли приблизилась, то ли наоборот отодвинулась ещё на несколько десятилетий — сути последнего феномена Крамарчук так для себя и не уяснил…
Благополучно позабыв о вчерашнем решении бросить «извращаться», Юрий закурил папиросу и в нарушение всех внутренних уставов улегся на койку. С другой стороны, что ему-то до тех уставов — в Красной армии вроде пока не служит, гостит, так сказать. «Ага, гость из будущего», — немедленно съязвил внутренний голос, — «за кефиром пошел, а тут пираты…в фуражках с малиновыми околышами». Загнав куда подальше не к месту проснувшееся второе я, подполковник задумался. Интересно, получится сегодня у Захарова его разговор тет-а-тет с Лаврентием Павловичем? Ох, только б получилось, только б ничего не сорвалось, ни по пути, ни уже в Москве! С другой стороны, раз начштаба именно сегодня собирался в НКО, значит, так было и в реальной истории, где он благополучно слетал и вернулся, так что за саму дорогу можно не переживать. Типа, самолет не упадет, и вредители мину в салон не подложат. А вот поверит ли ему Берия? Сразу вряд ли, по крайней мере, до конца — точно не поверит. Но вот что заинтересуется и поймет, что любая задержка в его собственном понимании происходящего играет сейчас против него — без вариантов. Лаврентий Павлович, вроде бы, мужик деловой да хваткий, должен, ох должен с ходу въехать, что раз военачальник такого ранга, как Захаров, через голову вышестоящего командования доносит информацию до руководителя соседнего ведомства (еще и какого ведомства!), значит, и на самом деле случилось нечто совершенно из ряда вон выходящее. Поскольку рискует, и рискует сильно — за подобное по головке не погладят. Если и вовсе оную не потеряешь, вместе с генерал-майорскими звездами и занимаемой должностью. Да и на кое-какие исторические факты с конкретными фамилиями, что Юрий столь настойчиво доводил до начштаба, пожалуй, можно положиться: уж если и они не заинтересуют наркома до стадии срочного вылета в Одессу — значит, подполковник Крамарчук совершенно ничего в жизни не понимает и вообще не достоин и дальше коптить небо. Благо, через одиннадцать месяцев уже будет, кому его, это небо, коптить дымом горящих советских городов, танков и самолетов. Один раз у люфтваффе с вермахтом это уже оченно качественно получилось, и ему как-то совсем не хочется, чтобы и сейчас тоже. Впрочем, танки с самолетами — это-то ладно, железяки, других понастроят, а вот люди, особенно гражданские. Дети, женщины, старики…
Как-то незаметно, даже и сам не заметил, как именно, мысли Крамарчука перескочили с гражданских людей вообще на его собственную семью, и подполковнику неожиданно стало стыдно. О других подумал, а о своих за весь вчерашний день только вскользь, в основном применительно к моменту… Нет, оно всё, конечно, понятно: сначала шок, да ещё какой, затем немыслимое психологическое и физическое, особенно в его-то возрасте, напряжение, однако всё равно отчего-то стыдно. Сын, жена. Галя и Костик. А ведь он для них погиб, как и они для него, вот ведь как получается! Поскольку теперь вовсе не факт, что его Галка вообще появится на свет — до ее пятьдесят седьмого еще о-го-го сколько времени! А про отпрыска и говорить нечего: если будущая супруга еще вполне может благополучно родиться, то уж вероятность их встречи практически нулевая. Глобальные изменения истории, если верить тем же фантастам, процесс сродни лавине, и судьба одного-единственного человека ровным счетом ничего не стоит. Что был, что не был, накроет и унесет в никуда. Эх, сынок-сынок, и зачем ты всеми этими книжками-то увлекся? И меня, так уж выходит, на свою беду просветил. Вот не было б всех этих твоих альтернативщиков, глядишь, тихонько сошел бы себе с ума еще утром, да не терзался сейчас подобными мыслями. Вот разве что… подполковник замер. Но ведь до войны еще год! И, если ему поверят, если не отправят в лагеря или под расстрельную статью, он сможет попросить… да хоть Самого! — попросить помочь! Разыскать родителей жены, вывезти их в безопасное место… так, а ну-ка стоп! — осадил себя Крамарчук, пытаясь ухватить какую-то важную мысль. Как ни странно, получилось. Мысль выглядела примерно так: но ведь и его родители тоже в опасности! Мать сейчас живет в селе под Одессой, отец трудится на заводе, и встретятся они только в сорок седьмом, красавец-фронтовик с солидным «иконостасом» на груди и без трех пальцев на левой руке и двадцатилетняя вагоновожатая одесского трамвая. В пятьдесят пятом родится он, точнее, родился. Там, в другой истории.
Усмехнувшись тому, сколь быстро он стал считать эту историю своей, Крамарчук продолжил размышлять: но ведь не факт, что теперь отец вернется живым с войны, а мать — между прочим, еврейка! — переживет оккупацию. И даже если и Одессу, и Крым не сдадут, где гарантия, что она не погибнет под бомбардировкой или от руки какого-нибудь урки, которого в той истории, допустим, расстрелял на месте румынский патруль? И что это значит? Да только то, что, изменив историю, он, возможно, уничтожит самого себя. Но отчего ж тогда он еще существует? Отчего помнит о сыне и жене?
