Джо Хилл - Призраки двадцатого века
Он думал, как ему выбраться из комнаты. Над кроватью были окошки, но они слишком малы, чтобы пролезть в них, — несколько прорезей в стене с фут высотой. Взгляд Фрэнсиса упал на кровать, и он замер, ошеломленный. Ночью он сбил все простыни в кучу, в изножье кровати. Теперь их покрывала какая-то белая пенистая масса, и они растворялись в ней… разжижались и чернели, превращаясь в кучку шипящей органической слизи.
В центре металлическая сетка кровати сильно провисала. В углублении лежали сброшенные им одеяния плоти — костюм мальчика, разорванный посредине. Лица Фрэнсис не разглядел, зато увидел руку — сморщенную перчатку бледно-бежевого цвета, пустую, с пальцами, завернутыми внутрь. Пена, что разъела простыни, ручейком стекала к его бывшей коже, и там, где ручеек встречался с плотью, кожа покрывалась волдырями и начинала дымиться. Фрэнсис вспомнил, как испустил газы, как почувствовал сырость между задних лап. Так это сделал он.
Воздух содрогнулся от внезапного тяжелого удара. Он обернулся и увидел, что отец лежит на полу, раскинув ноги в стороны. Через распахнутую дверь открывался вид в гостиную, где барахталась на диване Элла, пытаясь сесть. При виде Фрэнсиса она не посерела и не схватилась за сердце, а замерла. На ее застывшем лице не отразилось ни единого чувства. В одной руке она держала бутылку колы, хотя утро только начиналось. Она поднесла бутылку ко рту, но так и забыла про нее.
— О господи, — сказала она рассеянным, но относительно спокойным голосом. — Что это?
Кола полилась прямо ей на грудь. Она ничего не заметила.
Фрэнсису надо было уходить, а путь был только один. Он потрусил вперед, поначалу неуверенно (целясь в дверной проем, он взял слишком сильно вправо и ударился боком о косяк, правда, почти ничего не почувствовал), и перелез через тело потерявшего сознание отца. Дальше, по дороге к входной двери, ему пришлось пробираться между диваном и кофейным столиком. Элла брезгливо подняла ноги на диван, пропуская его. Она что-то шептала себе под нос, но очень тихо — так, что даже сидящий рядом с ней человек вряд ли сумел бы что-либо расслышать. Фрэнсис же не пропустил ни слова. Его усики подрагивали при каждом слоге.
— И из дыма вышла саранча на землю, и дана была ей власть, какую имеют земные скорпионы. И сказано было ей, чтобы не делала вреда траве земной, и никакой зелени, и никакому дереву, а только одним людям, которые не имеют печати Божией на челах своих. И дано ей не убивать их, а только мучить пять месяцев; и мучение от нее подобно мучению от скорпиона, когда ужалит человека. В те дни люди будут искать смерти, но не найдут ее; пожелают умереть, но смерть убежит от них.[42]
Он вздрогнул, хотя не мог сказать отчего. Слова Эллы и встревожили, и возбудили его. Он уперся передней парой лап в дверь, толкнул ее и выполз в ослепительно белый дневной зной.
2Канаву на протяжении полумили заполнял мусор — отходы пяти городов. Сбор мусора был главной деятельностью в Каллифоре.[43] Двое из каждых пяти взрослых мужчин работали в утилизации; еще один из этих пяти служил в радиологическом дивизионе армии и обитал в лагере на расстоянии мили к северу от Каллифоры; остальные двое сидели дома, смотрели телевизор, проверяли лотерейные билетики и ели мороженые полуфабрикаты, купленные на продуктовые талоны. Отец Фрэнсиса являл собой редкое исключение — он вел собственное дело. Бадди называл себя предпринимателем. У него была идея, которая, как он считал, совершит революцию в бензозаправочном бизнесе. Идея эта называлась «самообслуживание». И состояла она в том, что ты позволяешь клиенту самому наполнить его проклятый бензобак и берешь с него столько же денег, сколько берут на заправке с полным обслуживанием.
Из канавы город, располагавшийся на каменной плите, был почти не виден. Когда Фрэнсис взглянул вверх по склону, он различил лишь одну узнаваемую деталь — макушку высокого флагштока перед заправкой отца. Флаг считался самым большим флагом в штате. Во всяком случае, он с легкостью покрывал кабину здоровой фуры и был слишком тяжел, чтобы шевелиться даже на самом сильном ветру. Фрэнсис только один раз видел, как колыхнулось полотнище: в том бешеном порыве воздуха, что подняла Бомба.
У его отца было множество вещей, связанных с войной. Всякий раз, когда Бадди нужно было выйти из конторы по какой-либо причине — например, взглянуть на чей-то перегретый джип, — он набрасывал поверх футболки военный китель. На левой стороне груди бренчали и поблескивали медали. Ни одну из них он не получил — купил оптом в комиссионке. Но форма честно принадлежала ему — осталась со Второй мировой. Отцу та война понравилась.
— Ни одна дырка не сравнится с той, которую ты берешь в только что разрушенной тобой стране, — сказал он как-то вечером и поднял вверх банку с пивом, будто говорил тост. Его слезящиеся глаза блестели от приятных воспоминаний.
Фрэнсис спрятался на свалке, вжавшись в мягкое углубление между набитыми пластиковыми пакетами с мусором, и стал испуганно ждать: не появятся ли полицейские патрульные машины, не зарокочут ли над его головой вертолеты. Его усики напряженно подергивались. Но ни машин, ни вертолетов не было. Раз или два по дороге, вьющейся между горами отходов, громыхали грузовички. Они загоняли Фрэнсиса еще глубже в укрытие, так что торчали одни усики. Больше никто не появился. В этом конце свалки деятельности почти не велось. До заводика по переработке было полмили, а работа кипела именно там.
Чуть позднее Фрэнсис взобрался на один из мусорных холмов — посмотреть, не окружают ли его потихоньку. В кольцо его не брали, и он не стал долго оставаться на открытом месте. Ему не понравились прямые лучи солнца. Всего пару секунд он провел на свету, а по телу разлилась такая вялость, будто его накачали новокаином. В самом дальнем и узком конце канавы Фрэнсис приметил старый трейлер с цементными блоками вместо колес. Он проковылял туда, надеясь, что трейлер пустует. Так оно и оказалось. Под трейлером царила восхитительно прохладная тень. Фрэнсис вполз под днище, окунулся в сырую свежесть, и это было сродни купанию в озере.
Он отдыхал. Разбудил его не кто иной, как Эрик Хикман. Правда, нельзя сказать, что Фрэнсис спал в буквальном смысле этого слова. Он не спал, а находился в состоянии абсолютного, глубоко прочувствованного покоя, позволявшего забыть обо всем, ни на миг не теряя бдительности. Шарканье ног Эрика Фрэнсис услышал за сорок футов и поднял голову. Послеполуденное солнце заставляло Эрика щуриться за очками. Вообще-то он всегда щурился — когда читал или когда о чем-то задумывался — и при этом строил такую гримасу, что становился похожим на злобную обезьяну. Вполне естественно, что при виде этой недовольной гримасы у людей возникало желание дать Эрику повод для недовольства.
