Михаил Анчаров - Самшитовый лес
- Вам телеграмма-молния.
И Сапожников прочел: "Беспокоюсь здоровье, настроение. Коллектив нетерпением ждет приезда. Блинов".
- Бред, - сказал Сапожников. - Почему коллектив беспокоится здоровье, настроение? Бред какой-то.
- Шикует Блинов, - сказал Генка.
- Аэродромы задыхаются, - сказала начальница в фуражке, обращаясь неизвестно к кому. - Раньше принимали четыре самолета, теперь по сто... Раньше десятиместные самолеты местного сообщения раз в неделю. А теперь ежедневно четыре самолета по тридцать и сто двадцать человек... Все захлебываются, и столовые тоже, а стулья гнутые, модерновые... И во всем РНФ так... Не хватает красивых стюардесс. Завод выпускает самолет, а сменных летчиков не хватает, бензовозов, грязь - не хватает дорог...
Все так толково объяснила, и все только из-за проклятых талончиков и Доски почета.
- Жуткая картина, - сказал Сапожников задумчиво. - По-моему, вас пора снимать с работы.
И они сошли с крыльца.
А вообще надо летать днем, - сказал Генка.
- Любишь виды? Это для девиц, - рассмеялся Виктор.
- Нет, - объяснил Генка. - Днем кормят, а ночью минводы. Раньше в "Ту-104" отбивные давали, а теперь легкая закуска. В гробу я видел этот чай с лимоном... Видишь, самолет загружают? Два ящика загружают. А ночной рейс один ящик, только к чаю.
Удивился Сапожников такому знанию жизни, и они обошли весь вокзал в поисках, где бы отдохнуть, потому что Сапожникову было приятно, что он человек нужный и его ждут ради реального дела и ради его сапожниковских способностей, в которые он последнее время вовсе перестал верить. А теперь это снова было как первый снег - такая свежесть души. Они увидели клуб авиаотряда, деревянное здание барачного типа, полопанные декорации на сцене, крашеные тряпки, в углу куча трубчатых раскладушек. Доска почета с портретами передовиков девять на двенадцать, кипятильный бак с краником.
- Отдых, - сказал Сапожников. И потащил на сцену раскладушку.
- Как бы не заснуть... - сомнительно сказал Фролов, но раскладушку взял, Виктор Амазаспович тоже.
- Улеглись, вытянули ноги.
Сапожников думал о телеграмме. Потому что никто не знал, а он за доброе слово готов был горы перевернуть. На этом его всегда и ловили.
Вбежала женщина и сказала:
- Самолет наш улетел. Они подскочили.
Сапожников любил оставаться один добровольно и ужасался, когда его бросали без спросу. Это он заметил еще в воину - больше всего он боялся отстать от эшелона, хотя привык, казалось, к ситуациям и похуже. Выбежали на летное поле, а там такая картина: на ветру стоят четыре самолета и винты воют, у кого один, у кого два. Тоскливое пустынное поле. - Скорей, скорей, бегите за мной - со злостью, со слезой кричит начальница. - Ну что я с вами буду делать?.. Здесь же билетов фактически никогда не продают! - И тут подходит давешний мужик, который им на счет гастронома объяснял и уши потирал от холода, когда они за бутылкой бегали, и был синий рассвет, а потом стал розовым, и они на жердочках обнимались. Уже воспоминания, черт возьми! Теперь мужик в замасленном комбинезоне, и уши не потирает, и спокойно так говорит:
- А ваш самолет-то еще не улетел. Вон он стоит на старте.
Они видят самолет, который не заметили сразу, и этот самолет сдвигается с места - доезжает до самого конца, разворачивается, тут он может брать разгон, и стартовик стоит рядом с ним.
- Так давайте бежим туда скорей, - говорит Сапожников.
А давешний мужик говорит спокойно:
- Да не догоните.
Виктор сказал начальнице:
- Немедленно бегите к радисту... задержите самолет. И в тот момент, когда начальница убежала, они с ужасом увидели, что самолет разворачивается на дорожке, на разгон пошел... Едет... Сапожников впервые подумал: "Почему такая паника? Почему такой страх?! Ну не сядем на этот, сядем на другой, ведь не война же, не гибель?" И опять ужаснулся и понял, что он по-детски загадал: если улетим на этом самолете, значит, будет жизнь, если нет - нет. Вот какая боязнь отстать от эшелона - смешно, в конце концов... "Кто может, смейтесь, - подумал Сапожников. - А я не могу".
- Тут самолет подъезжает прямо к зданию вокзала и останавливается. Открывается дверца, бежит обратно начальница, не успела сказать радисту, видимо, сам догадался.
Опустился трап - железная плоская лесенка на крючках, - и они побежали к трапу.
- Только ни с кем не спорить, - сказал Сапожников. - Молча. Не отвечать ни на одно слово.
- Генка полез первый, за ним Виктор. Сапожников чмокнул начальницу в щеку и сказал спасибо.
- Что вы наделали! Мне теперь голову оторвут, - сказала она. Кто ей голову оторвет, Сапожников не понял.
Он влез по трапу и услышал дикий крик:
- Трое суток ждали!.. Сию секунду закроют небо!. - У нас дети!.. Они здесь амуры разыгрывают, а мы опять на сутки застрянем.
- Постепенно крики затихли.
Пассажирские самолеты улетали, как эскадрилья.
- А ты им еще талончики добывал, - сказал Генка Сапожникову.
- Последний раз видим солнышко, - сказал Генка, когда самолет пробился через облака и лица пассажиров стали розовые. - А там ночка темная на полгода. Вечная мерзлота. Летом на полметра оттаивает.
Летчик прошел по проходу и сказал сердито, по довольно спокойным голосом по сравнению с криком, которым их встретили:
- Так нельзя, товарищи. Это все-таки не железная дорога.
- Чертова телеграмма, - сказал Генка Сапожникову. - Если бы не она, я бы и бегать не стал, плюнул.
- Срочно мы им понадобились, - сказал Виктор.
Он совсем задохся. Набегались за это утро. Не инженеры, а кенгуру какие-то, честное слово.
- Всегда одна и та же ловушка, - сказал он. - Вернее, приманка... Блинов знает, что делает.
И Сапожников с ним согласился. Блинов ударил без промаха. Сапожникову только неприятно было, что Блинов, может быть, знает, что они тают от доброго слова, и поэтому будет излучать профсоюзную ласку. Но у него это быстро пройдет, когда Сапожников возьмется за конвейер как надо и все увидят, что Сапожников-бог в автоматике, и полуторакилометровая лента потянет уголек из шахты наружу.
Глаза 15. ВРЕМЯВОРОТ
"Знаменитая заслуженная артистка, иллюзионистка поэзии, красоты, грации, пластики, художества и науки Ля Белла Франкарио, италианка. Артистка, имея великолепное сложение, принимает перед экраном требуемые картиной позы. Пять программ. Исключительно для взрослых".
Такие объявления сопровождали Сапожникова всю жизнь. Отец вваливался в дом огромный, красивый, с хохотом швырял на стол афиши и читал объявления и анонсы.
- Запомни, - сказал отец, - работа должна выглядеть так, как будто ее делали играючи.
Сапожников запомнил.
И Пушкина полюбил, а Достоевского не полюбил. Ну это его частное дело, верно? Каждый имеет право на своего классика и свои причуды, вон ведь и Пастернак мечтал под конец жизни впасть, как в ересь, в неслыханную простоту. И если Сапожников видел, что ученый или артист держится таинственно, как загипнотизированная курица, ему хотелось крикнуть простакам: "Пан Козлевич, берегитесь, вас охмуряют ксендзы!"
