Песах Амнуэль - В полдень за ней придут
— Послушайте, доктор… — начал Гардинер, но Штейнбок слышал только себя.
— Проблема выбора, — повторил он. — Мы все выбираем — каждое мгновение, каждую минуту, всю жизнь. Я читал, об этом писали в "Научном обозрении", «Природе», во многих популярных изданиях: всякий раз в момент нашего выбора мироздание раздваивается. А если выбирать приходится не из двух, а из трех, десяти или ста вариантов, то возникают не два, а три, десять или сто мирозданий, в каждом из которых свой выбор, своя судьба, свой путь…
Он говорил быстро, захлебываясь словами, он не надеялся быть понятым, хотя больше всего на свете хотел именно этого, но знал, видел — не поймут, так пусть хотя бы услышат, чтобы потом, когда все закончится…
— Как сохраняют свою связь со стеблем ветви куста, так и все, рождающиеся потом, в ответвившихся мирах, а не здесь, — все они на самом деле такие же ветви, и растут из одного ствола, из одного прошлого, из одной, давно уже не существующей реальности. Куст становится выше, гуще, но иногда случается, что две или три ветви вновь приближаются друг к другу, переплетаются, а то и срастаются в момент чьего-то очередного выбора: да или нет, решаете вы, рассуждая о своей жизненной проблеме, и ваш выбор соединяет давно разошедшиеся ветви, в вашем сознании распахивается обычно закрытая дверь между мирами, и вы — все равно вы, никто иной, как вы, потому что и в другой ветви это вы, только сделавший когда-то иной выбор — понимаете себя, чувствуете себя, допускаете себя к себе, вы ходите от себя к себе, как ходит по комнатам своего дома хозяин, открывая окна и вглядываясь всякий раз в другой, новый, не известный ему мир.
— Послушайте, полковник, — говорил Штейнбок, и никто не мог его в этот момент прервать, — послушайте, эта женщина, Эндрю Пенроуз, она совершенно нормальна, просто в ее сознании отворилась дверь, маленькая зеленая дверь в стене, вы читали Уэллса, у него есть рассказ… И через эту дверь заглянули к нам из других миров… Алиса. Бернал. Диккенс. Там многое, как у нас. А многое — иначе. Бернала зовут Рене и работает он в Кембридже. Диккенс еще не стал великим, и имя у него другое — Тед…
— Послушайте, полковник, — говорил Штейнбок, а может, не говорил, а только думал, потому что Гардинер, казалось, вовсе и не слышал его, а смотрел на Амистада, тот — на майора, а Джейден что-то быстро писал в блокноте. — Послушайте, я не представляю, сколько погибнет человек, если вы не добьетесь нужных признательных показаний, но я точно знаю, что, если будут применены психотропные препараты (любые!), погибнет профессор Бернал, молодой Диккенс в своем мире не сочинит ни одного романа, а Алиса Лидделл так никогда и не прочитает, что напишет о ней ее дядя Чарлз Льюидж Доджсон. А ведь сознание доктора Пенроуз служит, возможно, окном в наш мир еще для нескольких, а может, даже для десятков людей, еще не выявленных, не понятых, и только продолжение исследований, бесед, разговоров…
— Да вы просто успели влюбиться в эту девчонку Алису! — вскричал Амистад, направив в сторону доктора свой тонкий указательный палец, будто ствол пистолета. — Вы говорили ей! Вы с ней, черт возьми, целовались у всех на глазах! Это вы называете научным исследованием?
Он обернулся к полковнику.
— Послушайте, сэр, вы тоже видели запись! Я не понимаю, почему мы тратим время на то, чтобы выслушивать фантастические бредни…
— Мы тратим время, — вздохнул полковник, — потому что под протоколом должны стоять все наши подписи. В крайнем случае, может быть записано особое мнение доктора Штейнбока, но, поскольку он является официальным экспертом-консультантом, прикомандированным к базе разведывательным управлением, то, в случае возникновения форс-мажорных обстоятельств, мы окажемся в очень неприятном положении. И вы, Амистад, понимаете это не хуже меня.
— Плевать! — воскликнул Амистад. — Мое мнение тоже чего-то стоит. Это классический случай шизофрении. Мания величия. Психотропные препараты не отягощают течение болезни и могут быть использованы в случае необходимости.
— Да, ваше мнение записано в протоколе, — кивнул Гардинер. — Но если эти чертовы правозащитники до нас доберутся… или комиссия Конгресса, они там горазды на всякие расследования, не имеющие никакого смысла. Черт возьми, Амистад, вы прекрасно знаете, сколько людей полетело со своих мест после одиннадцатого сентября только потому, что они действовали, как считали судьи, с превышением полномочий. Вы же знаете, черт побери, что можно было в считанные дни добраться до самого Бин-Ладена, если бы разведчикам позволили действовать так, как следовало действовать в подобной ситуации!
— Так погибают замысли с размахом… — пробормотал Амистад, продемонстрировав на этот раз, к удивлению Штейнбока, еще и прекрасное знание зарубежной классической литературы.
— Доктор, — устало проговорил полковник. — У нас, к сожалению, действительно нет времени вести научные дискуссии. Возможно, вы правы, и случай этот уникальный в истории психиатрии и даже физики с химией. Возможно, вы правы и в том, что личность этой девушки… Алисы… будет уничтожена, хотя я и не понимаю, почему это должно произойти.
— Потому, — сказал Штейнбок, — что психика доктора Пенроуз неразрывно связана с теми личностями, для которых наша реальность — сон, в который они приходят. И если на ваш мозг, полковник, во время вашего сна воздействуют разрушающими разум препаратами, то сможете ли вы проснуться?
— Ну, это из области фантастики, — протянул Гардинер.
— Это из той области психиатрии, — заявил Штейнбок, — в которой ни вы, ни майор Бржестовски, на даже Амистад, при всей его самоуверенности, ни в коей мере специалистами не являетесь.
Полковник бросил взгляд на часы (одиннадцать часов двадцать три минуты) и встал.
— Все, — резко сказал он. — Подискутировали — хватит. Вы подпишете протокол, доктор?
— Нет, — отрезал Штейнбок. — А без моей подписи вы не имеете права…
— Имею, — сказал Гардинер. — Полномочий у меня гораздо больше, чем вам представляется, доктор. Надо соблюдать приличия, верно. Но если приходится выбирать… Вы только что говорили о выборе, а это в данном случае — моя прерогатива. Собственно, лично вы можете быть свободны, возвращайтесь в Хьюстон, и ваша профессиональная совесть останется незапятнанной.
— Могу я изложить свое особое мнение на том документе, который вы предлагали мне подписать, полковник?
— После того, как… После — да, не возражаю. Но тогда вам придется…
— Я не собираюсь уезжать, полковник, — сказал Штейнбок. — Если мне не удалось предотвратить это… — он попытался найти правильное определение, от волнения не нашел и продолжил: — Я должен хотя бы присутствовать, чтобы, если возникнет необходимость…
