Мариэтта Шагинян - Месс-Менд, или Янки в Петрограде
Но сколько он ни напрягал память, ответа не приходило. Пальцы лежали все так же безжизненно, потом внезапно скрючились, будто схватились за что-то, скользнули и исчезли.
Бентровато выпустил своего пациента из боковых дверей кабинета.
- Здравствуйте, здравствуйте, Лепсиус. Чем могу?
- Здравствуйте, Бентровато. Кто это у вас был?
- Вы хотите проверить, соблюдаю ли я профессиональную тайну?
Лепсиус с досадой покосился на коллегу.
- Я заехал к вам, достопочтенный друг, с просьбой "произвести рентгенизацию одного дегенеративного субъекта. Чем скорее, тем лучше.
- Хорошо, в первый же свободный час. Постойте-ка, запишем: "28 августа будущего года в 4 1/2 часа дня".
Бентровато занес это к себе в блокнот и копию записи с улыбочкой протянул своему коллеге.
Широкое лицо Лепсиуса не выразило ничего, кроме благодарности. Но на лестнице он сжал кулаки, побагровел и со свирепой миной подскочил к швейцару:
- Кто тут сейчас прошел, а?
Швейцар флегматически повел плечами:
- Многие проходили... Фруктовщик Бэр... Профессор Хизертон... Штурман Ковальковский...
Лепсиус сел в автомобиль, тщательно похоронив у себя в памяти три услышанных имени.
17. СОВЕЩАНИЕ НА ВИЛЛЕ "ЭФЕМЕРИДА"
- Миссис Тиндик, - сказала горничная Дженни сухопарой особе в очках и с поджатыми губами, - миссис Тиндик, что это вы день и ночь хвастаетесь сиамскими близнецами, как будто сами их родили?
Дерзость Дженни вызвала в кухне отеля "Патрициана" одобрительное хихиканье.
- Девица Дженни, - ответила миссис Тиндик ледяным тоном, - выражайтесь поосторожнее. Я не думаю хвастаться. Я констатирую факт, что сиамские близнецы доводятся мне двоюродной группой и что ни у кого из людей, кроме меня, не может быть двоюродной группы. Двоюродных сестер и братьев сколько угодно, но "группы" - ни у кого, никогда.
- А вам-то какой толк от этого?
- Девица Дженни, я не говорю о "толке". Я кон-ста-ти-рую факт. Я не виновата, что люди завидуют своему ближнему.
- Вот уж ни чуточки! - вспылила Дженни. - Плевать мне на вашу группу, когда я видела самого черта!
В кухне отеля "Патрициана" воцарилось гробовое молчание. Дженни была известна как самая правдивая девушка в Нью-Йорке. Но увидеть черта - это уж слишком.
- Верьте - не верьте, а я видела самого черта! - повторила Дженни со слезой в голосе. - Я прибирала в ванной, а он въехал мне прямо с потолка на затылок, потом попятился и исчез через стену.
Миссис Тиндик торжествующе оглядела все кухонное общество: было очевидно, что Дженни лжет.
Несчастная девушка вспыхнула как кумач. Слезы выступили у нее на глазах:
- Провалиться мне на месте, если не так! И черт был весь черный, голый, без хвоста, с черным носом и белыми зубами.
- Эх, Дженни, - вздохнул курьер, пожилой мужчина, мечтавший о законном браке, - а ведь я на тебе чуть было...
Но тут с быстротой молнии, прямо через потолок свалился на плечо миссис Тиндик голый черный черт без хвоста, подпрыгнул, как кошка, и исчез в камине. Миссис Тиндик издала пронзительный вопль и упала в обморок. А неосторожный Том, проклиная свою неловкость, со всех ног мчался по трубе на соседнюю крышу, а оттуда спустился на Бродвей-стрит, прямехонько к зданию телеграфа.
Прохожие кидались прочь от стремительного трубочиста, локтями прочищавшего, или, вернее, прочернявшего, себе дорогу. Наконец он наверху, в будочке главного телеграфиста, и останавливается, чтобы отдышаться.
Меланхолический Тони Уайт, с белокурым локоном на лбу и черным дамским бантом вместо галстука, взглянул в окошко, узнал Тома, придвинул к себе чистый бланк и тотчас же поставил в уголке две буквы: "ММ".
- Ну? - поощрил он Тома.
- Телефон испортился, Тони, а Мик нам нужен до зарезу, - объяснил Том, тяжело дыша. - Подавай в первую очередь.
- Ну, диктуй. - И Тони написал под диктовку трубочиста:
"МИДДЛЬТОУН, МИКУ
Публика собирается сегодня девять часов вечера вилле Эфемерида Кресслинга важное совещание будут все".
Том продиктовал это шепотом и удрал, как молния. Тони Уайт справился, скоро ли починят миддльтоунский телефон, разрушенный ночной бурей, и, узнав, что через час, сам сел к телеграфному аппарату. "М.М.", - выстукал он в первую голову. Буквы побежали по линии, все телеграфисты и телеграфистки тотчас же вскакивали, бросая работу, и срочно передавали телеграмму. Сделав свое дело, Тони свернул бланк в трубочку и сжег его, а потом появился с другой стороны будочки, где его поджидала длиннейшая очередь ругавшихся нью-йоркцев.
Через четверть часа бойкий почтальон города Миддльтоуна, разнося депеши, зашел для чего-то и на деревообделочную фабрику. Увидев, что рабочие одни и никого из начальства нет, он сунул в руку Тингсмастера белую бумажку, прикурил и поспешил дальше. Мик прочитал и сжег бумажку. Потом дал кое-какие распоряжения в гуттаперчевую трубку, не отходя от станка, и продолжал изо всех сил работать, насвистывая песенку.
А между тем наступал теплый майский вечер. После ночной грозы Миддльтоун освежился и распушился. По главному шоссе в горы то и дело ездили сторожевые мотоциклетки - это Джек Кресслинг поджидал к себе гостей. Высоко в горах, чуть стемнело, засияло сказочное море света, похожее на полчище гигантов-светляков или на горсть брильянтов величиной с пушечное ядро. Это сияла знаменитая вилла "Эфемерида", построенная по специальному проекту Морлендера, вся из железных кружев, тончайшей деревянной резьбы и хрусталя, насыщенного электрическим светом.
Джек Кресслинг создал себе "царство света", как говорили почтительные газеты, издававшиеся на его средства. Он нашел способ обходиться без людей. В его сияющей вилле все подавалось и принималось бесчисленными электрическими двигателями, а лучезарные комнаты оживлялись только любимыми друзьями Кресслинга - обезьяной Фру-Фру, английской кобылой Эсмеральдой, двумя молодыми крокодилами, которых он привез из Египта и держал в золотом бассейне, да бывшей секретаршей Элизабет Вессон, ныне безутешной красавицей-вдовой Морлендера. Этого общества Кресслингу было вполне достаточно. По его мнению, люди были слишком нечистоплотны, и он не находил в двуногой твари ровно ничего забавного. Джек Кресслинг презирал человечество.
Как только на электрических часах "Эфемериды" раздались мощные звуки Девятой симфонии Бетховена, Кресслинг встал с кресла и нажал кнопку. Надо сказать, что часы у него отбивались девятью симфониями Бетховена, а роль десятой, одиннадцатой и двенадцатой выполняли, к величайшему удивлению посетителей, мяуканье кошки, кукованье кукушки и крик филина. Когда его спрашивали, он отвечал без улыбки: "Музыка не должна вмешиваться в час любви, в час смерти и в час познания".
