Гордон Диксон - Потерянный
— Нет, не стану. Но людям моего мира, по крайней мере, можно доверять. Мы предсказуемы в своих словах и поступках. А можно ли подобное утверждать, говоря о нахарцах?
— Нет. Но я бы посоветовал подумать об опасности штампов, бытующих в нашем сознании. На дорсайца всегда можно положиться; экзот не приемлет насилия над человеческой личностью; солдаты Квакерских Миров — люди, фанатично преданные своей религии и своей вере. И тогда получается, что преданность и верность слову есть исключительное качество, присущее только дорсайцам, а среди тех, кто носит голубые одежды экзота, не существует личностей, способных причинить зло, зато в Квакерских Мирах нет таких, чья вера слаба и ничем не примечательна. Все мы — люди, и ничто человеческое нам не чуждо, даже пороки. Чтобы мыслить непредвзято, нужно прежде всего понять, какие страсти и устремления движут всем человечеством, а потом пытаться найти их отражения в отдельной личности — не исключая и нахарцев.
— Стоит вам заговорить об этом народе, и мне кажется, что я слышу голос Мигеля, — сказал я и, поднимаясь с места, добавил:
— Пожалуй, для меня будет лучше сейчас откланяться, не то вы уговорите выйти к нахарцам и сдаться еще до того, как они начнут наступление.
Падма рассмеялся, и мы расстались.
Подошло время навестить Аманду, и я поспешил в госпиталь. Аманда спала крепко, очевидно, ей удалось справиться с мучившими ее сомнениями и включить тот внутренний механизм самовнушения и контроля, которым дорсайцы учатся управлять с самого рождения. Если это действительно так, то следующие двадцать четыре часа с небольшими перерывами она проведет во сне — что будет лучшим для нее лекарством. Если нахарцам за это время не удастся взять внешние укрепления и прорваться в крепость, ее выздоровление можно будет не ставить под сомнение. Ну а если прорвутся...
Слишком долго пробыл я в закрытых залах и глухих коридорах Гебель-Нахара — а солнце, оказывается, стояло уже так высоко. Выйдя на первую террасу, я увидел его, а также ясное голубое небо, ощутил легкий ветерок и был поражен неумолимым бегом времени. А когда пришел в себя, на дальнем краю террасы заметил Яна и Кейси, сосредоточенно изучающих через окуляры видеокамер лагерь противника.
Мигель тоже был на террасе. Я направился к нему, и, наверное, заслышав шаги, он оторвался от видеоэкрана и выпрямился.
— Они выступили, — произнес он, обращаясь ко мне. Ярким пятном светился прямоугольник экрана в темном обрамлении брони защитного козырька. Мигель не мог ошибиться. Выстроенные в боевой порядок, с мерно покачивающимся в такт размеренного шага оружием, полки двигались в нашу сторону.
Утренний ветер перебирал бархат полковых и батальонных знамен, яркими пятнами расцвечивая людской строй. В центре вышагивал Гвардейский полк, а на правом фланге маршировал полк Мигеля — Третий полк нахарской армии. На обоих флангах, позади основного строя, я заметил темные бесформенные пятна — это шли добровольцы и революционеры.
— Минут через тридцать — сорок они будут здесь, — заметил Мигель.
Я видел перед собой измученного, на последнем пределе сил человека, словно побывавшего под ножом мясника, который срезал со своей жертвы всю плоть, обнажив комок пульсирующих нервов. Оружия у него я не заметил, вооружены были лишь Ян и Кейси, а за нашими спинами, молчаливо устремив вверх короткие стволы, стояли в пирамидах готовые к бою конусные ружья.
— А где твои люди, Мигель?
Застывшим взглядом он смотрел на меня.
— Они ушли.
— Ушли?
— Да, ушли... сбежали, дезертировали, если тебе больше нравится это слово.
— Они перешли...
— Нет, нет! — Он оборвал меня, не дав договорить, словно недосказанное могло причинить ему невыносимую физическую боль. — Они не ушли к врагу. Они решили спасти свои жизни. Я говорил — и ты помнишь — такое могло произойти. Ты не можешь обвинять их. Они ведь не дорсайцы, а оставаться здесь — значит приговорить себя к смерти.
— Если Гебель-Нахар падет.
— А ты еще сомневаешься?
— Теперь, когда мы остались одни, будет еще тяжелее. Но я верю, пока руки смогут сжимать оружие, надежда не оставит нас. Когда в Баунпор ворвались фрайляндцы, я видел, как теряющие сознание мужчины и женщины стреляли с госпитальных коек.
Мне не следовало говорить это. Я увидел, как мутной пеленой подернулись его глаза, и понял, что слова о трагедии Баунпора Мигель принял лично на свой счет, словно я укорял его, безоружного, примером тех, кто не сдался, кто до последнего вздоха защищал свой город. Порой в моей жизни случаются такие моменты, когда шрамы становятся проклятием, а не благодарением.
— Извини, что заговорил об этом. Я не хотел обидеть тебя.
— Это не ты — я сам себя обвиняю, — глухо произнес он, не отрывая взгляда от неумолимо надвигающегося, изогнутого полумесяцем строя. — Я знаю, что теперь нас ждет. И еще я понимаю, почему ушел мой оркестр.
Что тут можно было сказать? Без его сорока музыкантов нам не выдержать первой атаки. Когда мятежники как саранча поползут на стены, их будет слишком много, а нас — слишком мало.
— Наверное, прячутся где-нибудь недалеко, под стенами. — Капельмейстер продолжал думать о своем, уже несуществующем оркестре. — Если мы продержимся день или даже два, есть маленькая надежда, что они вернутся и...
Он не закончил фразы — что-то привлекло его внимание за моей спиной. Я резко повернулся и увидел Аманду.
До сих пор не могу понять, как ей это удалось. Она покинула палату, не забыв прихватить с собой дренажный аппарат. Да, он действительно предназначался для ходячих больных, был переносным, не тяжелым, размером с толстую книгу. Но каково передвигаться с ним, когда конец резиновой трубки, если сделать хотя бы один глубокий вздох, нещадно впивался в ее легкое.
В спускающейся до пят, разорванной посередине, — чтобы не путалась при ходьбе, больничной сорочке, с оружием на одном плече и болтающимся на длинном ремне дренажным аппаратом на другом, бледная, как сама смерть, готовая в любую минуту потерять сознание, она все же доползла до террасы.
— Какого... Что ты тут делаешь!? — просто зарычал я. — Марш отсюда! Марш в постель!
— Корунна. — Она ответила мне таким гневно-уничижительным взглядом, какого я, пожалуй, не удостаивался ни разу в жизни. — Изволь не командовать старшими по званию.
Я вытаращил глаза. Да, меня просили доставить эту важную особу, а значит, в каком-то смысле я должен был исполнять ее приказания, но считать меня — капитана боевой эскадрильи, старшего офицера, да еще в ситуации подобной этой, младшим по званию... это было выше моих сил. Набрав в легкие побольше воздуха, я уже приготовился сказать ей все, что о ней думаю, но вместо этого... разразился громким хохотом. В более нелепой ситуации я давно не находился. Против пятерых, если считать Мигеля, движется шеститысячная армия, а я собираюсь с больной женщиной выяснять, кто из пас старше по званию!
