Хуан Мирамар - Личное время
Жил на этой улице когда-то его приятель и сослуживец Ромка Кауфман, который был не только евреем, но и достаточно откровенным сионистом, что и привело его в конце концов в Израиль. Как-то начальник отдела кадров поинтересовался, на какой улице Ромка живет, и тот с гордостью ответил:
– На улице Моисея Урицкого.
Кадровик строго на него посмотрел и заметил:
– На улице товарища Урицкого, а всяких Моисеев сюда приплетать не надо.
«Изменилась улица товарища Урицкого, – думал Рудаки, идя вверх в сторону Ханской горы, – башни понастроили, магазины какие-то роскошные, банки, а была это когда-то тихая улица, „спальный квартал“ на задворках городского вокзала».
Многие его приятели и друзья жили когда-то здесь: и Окунь-актер, и сионист Кауфман, и В. К. недолгое время жил в конце этой улицы, на Ханской горе.
«И Хиромант тут жил недалеко, – продолжал вспоминать Рудаки, – правда, я тогда об этом не знал. Или знал?» – засомневался он и решил наконец, что знал – кто-то тогда сказал ему об этом, – не знал только, где именно, да и не интересовало его это тогда.
«И Сериков тут жил, – он вспомнил, что даже был тут однажды у Серикова на дне рождения, хотя подробностей этого дня рождения по понятной причине не помнил. – Хорошая была улица, тихая, правда, трамвай тут ходил и дребезжал немилосердно, но было в этом дребезжании что-то уютное, часть какая-то родного города, не то, что нынешний рев автомобильного стада, чужой и враждебный».
Он увидел кофейное заведение, которое показалось ему симпатичным, и решил зайти перебить вкус водки – хотя и выпил он совсем чуть-чуть, вкус остался, и довольно противный.
Заведение и впрямь оказалось приятным – чистый такой зал в голубоватых пастельных тонах – и курить было можно, что в свете разразившейся в этом веке жестокой борьбы с курением уже само по себе было ценностью редкой. Зато неприятными оказались и официантка, и посетители, сидевшие вместе с ней за столиком уютной компанией, – все они с неприкрытой враждебностью уставились на Рудаки, едва он открыл дверь. Он даже подумал, что заведение закрыто, и спросил:
– У вас открыто?
– Ну, – ответила сидевшая за столиком официантка, а двое парней сидевшие с ней заржали.
После такого приема следовало бы хлопнуть дверью и уйти, но вкус водки во рту был уж очень противным. И Рудаки решил враждебный прием игнорировать и заказал чашку эспрессо. Он сел подальше от компании у окна, и скоро принесли кофе, неожиданно оказавшийся крепким и ароматным. Он сразу расплатился, чтобы больше не общаться, закурил, отхлебнул кофе, посмотрел в окно и едва не выронил чашку – по улице, поднимая за собой вихрь пыли и опавших листьев, с грохотом промчался трамвай.
8. Глаза на затылке
Рудаки не помнил, где он услышал эту фразу: «У стариков глаза на затылке», но она ему сразу не понравилась, потому что он тут же применил ее к себе, хотя сказана она была не про него, и расстроился от несправедливости – во-первых, стариком он себя еще не числил, да вроде и не считали его стариком окружающие, а во-вторых, не нравился ему в этой фразе подтекст: мол, живешь ты прошлым и все настоящее кажется тебе не таким, как следовало бы ему быть. Рудаки жил настоящим, и только воля – злая или нет – Хироманта иногда перебрасывала его в прошлое, и вот тут эта неприятная фраза оказывалась как нельзя кстати.
Во всяком случае, она тут же пришла ему на ум, когда за окном кофейного заведения вдруг промчался трамвай, а когда он из этого заведения вышел, то никакого трамвая, конечно, не было и не могло быть, хотя бы потому, что не было на улице никаких рельсов, а на том месте, где они были когда-то, сейчас находился газон, и только присмотревшись, можно было заметить кое-где неглубокие выемки на их месте.
«Но я же точно видел трамвай, – говорил он себе, идя вниз к вокзалу по улице товарища Моисея Урицкого, – и стекла в кафе задребезжали, да и вообще – трамвай определенно был, грязный такой, из двух вагонов чешских, и ворох листьев, и мусор, которые он за собой поднял, не улеглись сразу, а еще долго крутились в воздухе. Странно только, – продолжал думать Рудаки, – что компания в кафе никак не прореагировала. Впрочем, они же в окно не смотрели, а на улице было шумно и без трамвая. Хотя, – тут же поправил он себя, – нечего себя обманывать: должны они были услышать, трамвай грохотал будь здоров как, теперь такого шума нет, теперь эти „мерседесы“ всякие тихо шелестят по сравнению с трамваем. Галюники у вас, мосье, глаза на затылке, так сказать, – вынес он себе окончательный приговор, – живые картинки видите из не очень славного своего прошлого».
За всеми этими размышлениями он не заметил, как подошел к городскому вокзалу. Пересекая широкую привокзальную площадь, он вспомнил, что и по этой площади ходили когда-то трамваи и был один, на котором можно было доехать почти к дому, к Черскому мосту, он даже номер вспомнил – тридцатый.
«А теперь тут одни маршрутки, – думал он, спускаясь в метро, – впрочем, и троллейбус на вокзал ходит и вроде не один, – но какие номера и откуда, он не знал и подумал, как часто думал последнее время: – Чужой стал город, и я в этом городе чужой».
Толчея в вагоне была обычная, но скоро ему повезло – около него освободилось место. Сидевший на этом месте парень вдруг вскочил и, расталкивая пассажиров, устремился к дверям. Рудаки осмотрелся – никого, кому следовало бы уступить место, около не было, тогда он сел и закрыл глаза. Он почти всегда закрывал теперь глаза в метро, чтобы не смотреть на окружающее, которое стало его последнее время как-то слишком раздражать, особенно раздражала наглая, в полном смысле слова бросающаяся в глаза реклама – это был плохой признак, видно, нервы сдавали, он отдавал себе в этом отчет, но ничего не мог с собой поделать. Вагон покачивало, выкрикивал станции репродуктор, и скоро неожиданно для себя самого Рудаки заснул.
Проснулся он от неожиданно наступившей тишины, тишина была полная – ничего вокруг не грохотало, не слышно было разговоров, молчал репродуктор. Он открыл глаза и увидел, что вагон пуст и стоит с открытыми дверями, и сразу же показалось ему, что вагон стал другим, не похожим на тот, в который он сел на «Вокзальной».
Во-первых, не было на стенках рекламы, но не это было главное, такая реклама иногда отсутствовала и в новом времени и тогда ее показывали в подвешенных под потолком телевизорах, правда, тут и телевизоров не было. Не очень насторожило и то, что сиденья вроде стали другими, потому что, если честно, то какие раньше были сиденья, он не помнил. Главной причиной его пока еще смутной тревоги была надпись по-русски на стекле двери «Не прислоняться» – не могло быть русской надписи в новом времени, в новом времени все надписи были на местном диалекте, ставшем языком этой Независимой губернии. Но вначале все это были смутные мысли и тревоги, и он решил, что завезли его в депо.
