Анатолий Днепров - Глиняный бог
Френк внезапно ощутил реальность того, о чем говорил Семвол. “Научная теория — это модель будущей жизни, выраженная в символах”, — вспомнил он слова профессора Фейта. Как он был глубоко прав! Имея в руках такую модель, легко воссоздать настоящую и будущую действительность. Так вот в чем смысл этой “разведки Семвола”!
Френк еще раз глянул на две строки дифференциальных уравнений и на магнитную восприимчивость, обведенную красным кружком. Ему стало не по себе.
Он встал и хотел было покинуть кабинет. Семвол преградил ему путь.
— Так мы не выяснили вопрос. Почему Мюллер не додумался до всего этого? — он потряс листком бумаги.
— Потому что он — Мюллер, а тот, кто до этого додумался, умнее Мюллера.
— Вы уверены?
— Абсолютно, — подтвердил Френк.
— Хорошо, если это так. В таком случае изложите Мюллеру новые соображения насчет хранилища. Конечно, не говорите ему, что это из России. Пусть идея как бы исходит от нас, вернее, от вас, Френк.
3
Он сидел в кафе и крупными глотками пил холодный кофе. Было уже за полночь, но Френк забыл о времени, потому что его голова была занята мыслями, которые так неожиданно нахлынули после разговора с Семволом.
Он всегда думал, что расчеты, сведения, цифры и факты, систематизированные и аккуратно занесенные на карточки, — результат тщательной обработки научных журналов, монографий и докладов. И вдруг оказалось, что среди всего этого богатства имеются ворованные мысли.
Теперь он мучительно вспоминал все свои собственные или казавшиеся ему собственными открытия и удачи и с ужасом заметил, что они свершались после того, как он добрый час–полтора покопается в картотеке! Где‑то есть прямое решение, где‑то лишь намек, кто‑то обронил неоформившуюся догадку, кто‑то исправил ошибку в чужих вычислениях…
Он поежился от мысли, что, может быть, им самим ничего и не придумано, ничего не открыто и что он всего лишь компилятор, а настоящего научного мышления у него нет и никогда не будет…
Френк не заметил, как в кафе вошла Герда Кьюз. С этой певицей из местного мюзик–холла он встречался раз или два в компании подвыпивших друзей–физиков. Она была чертовски красива, но даже по стандартам “атомного века” слишком вульгарна…
— Добрый вечер, Долори, — произнесла она, садясь за столик. На ней было изрядно помятое вечернее платье и от нее пахло вином. — Мне тоже чашку холодного кофе, — приказала она официанту, — с коньяком. Да перестаньте смотреть сквозь меня, — тряхнула она Френка за плечо. — Неужели я вам не нравлюсь?
— Вы? Как сказать… Временами.
— Замечательно! Вы знаете, молодые женщины бесятся, если на них не обращают внимания. Неужели я хуже Лиз?
— Вы красивее Лиз, но вы хуже нее.
Герда закурила.
— Я это знаю, Френк. И мне это очень неприятно…
— Все зависит от вас.
— От меня? О нет, от меня уже ничего не зависит. Все зависит теперь от вас, как вы там называетесь, от физиков, от ученых, будьте вы прокляты.
Френк улыбнулся.
— Что это вы вдруг ополчились на физиков?
— Как будто бы вы не знаете! А кто уничтожил несколько сотен тысяч людей при помощи адской бомбы? А разве вы, лично вы, Френк, не придумываете сейчас такое, за что люди расплатятся миллионами жизней?
— Герда, вы слишком мрачно смотрите на вещи. Сейчас мы стоим на грани такого, после чего можно приниматься за строительство настоящего Эдема.
Кьюз посмотрела на него исподлобья и расхохоталась.
— И все‑то вы врете. Остальные говорят совсем другое. Знаете, как мне говорят? “Не ломайся, милочка, все равно завтра мы превратимся в космическую пыль”. Вот как говорят. Ну, а раз в пыль…
— Вы просто дура, обыкновенная слабовольная дура.
— Спасибо. Мне с детства говорили, что я дура. Но только вы врете. Кстати, я недавно выступала на Сардонео. В первом ряду я заметила высокого блондина с огромными детскими глазами. Он чем‑то напоминает вас. Вы не знаете, кто это?
— Его фамилия Мюллер. Он очень толковый парень.
Они заказали еще по чашке кофе с коньяком.
Герда наклонилась близко к Френку и, скривив презрительно губы, сказала:
— А ведь действительно среди вашей братии есть дрянь, Френк. Настоящие скоты, хотя и называются учеными.
— Не называйте их, пожалуйста, учеными. Ученые скотами быть не могут. Это все публика, которая подделывается под ученых, потому что сейчас это модно и выгодно.
— Если бы вы знали, как с вами приятно поговорить. Как будто попадешь в другой мир, хороший, чистый… Такой, каким он мне казался, когда я была маленькая…
Они долго молчали. Официант дремал в углу на стуле. За стойкой, громко сопя, спал бармен.
— С вами даже молчать приятно. Какая счастливая Лиз… Так вы говорите, этот голубоглазый блондин и есть Мюллер?
— Что он вам дался?
— Я в него просто влюбилась, потому что люблю вас, — сказала она, не переставая смеяться. Ее захмелевшие глаза ярко блестели из‑под ресниц. — А Онто делает гадость по отношению к Мюллеру.
— Какую же гадость сделал Онто?
Герда поднялась из‑за столика и устало потянулась. — Вы меня проводите домой, Френк?
— Провожу.
Она тяжело опиралась на его руку. Они вышли на набережную. В ярком кругу света стоял часовой, а рядом с ним, расталкивая на волнах друг друга, покачивались лодки. С востока дул влажный прохладный ветерок.
— Правда, Френк, я вас очень люблю. А вы меня нет.
— Не могу же я любить сразу нескольких женщин.
— А почему другие могут? — она захныкала, аж капризная девчонка.
— Потому, что они никого не любят. Какую гадость сделал Онто по отношению к Мюллеру?
— А, чепуха. Вы меня все равно не любите.
Френк видел, что она сильно захмелела.
— Ну, люблю, люблю, Герда.
— Поцелуйте меня.
Он коснулся губами ее щеки.
— Онто записал на магнитофон голос Мюллера.
— Голос Мюллера? — удивился Френк.
— Да. Он пел какие‑то свои песни, а Онто записал. Он мне так и сказал: “Хочешь послушать, как поют физики–теоретики?” Я сказала, что хочу. Он и включил пленку. Я спросила, что это за артист. А он сказал: “Дружок Френка Мюллер”. И стал смеяться над Мюллером, потому что у него такой плохой голос… Я рассердилась и убежала.
— Мюллер только пел или говорил что‑нибудь?
— Только пел. Очень плохо, Френк. Хуже, чем я, — ответила Герда заплетающимся языком. Она повисла на его руке и еле передвигала ноги. Он с трудом дотащил её до дверей квартиры.
На следующий день он поехал на остров Сардонео. Громко, чтобы те, кто записывал разговоры, не пропустили ни одного слова, он приказал Мюллеру:
