Елена Чудинова - Мечеть Парижской Богоматери
«Посторонний: Незваный Гость, мне нужно с тобой поговорить».
Кто б сомневался.
«Незваный Гость: Посторонний, перетопчешься».
Яркие строчки утратили всякий смысл – так, мельканье каких-то букв. Краем глаза Эжен-Оливье заметил, что оно продолжается, но скользнул глазами не читая. Чего жалко, так это файлов. А ты, сволочь, со мной не поговоришь, хрен тебе. Ни резать по кусочку, ни глаза выжигать сигаретами, как вы это обычно делаете, тебе не обломится.
Ладно, сам виноват. Эжен-Оливье прошелся по просторной квартире, зашел на кухню.
Плита электрическая. Это зря. Эх, ну надо же, один из кухонных ящиков тоже закрылся решеточкой. Надо думать, там колющее и режущее. Боимся сопротивления. А если бы у меня с собой был пистолет? Засекли бы из какой-нибудь камеры и пшикнули газом. Но пистолета нет. Сюда через минут пять, надо думать, вломится целая банда. Нет, не секьюрити, что сидят внизу, те были бы уже здесь, подъедет автомобиль с каким-нибудь привилегированным подразделением благочестивой стражи. Надо спешить. Что у нас тут найдется для обеда на скорую руку? А вот что. Эжен-Оливье поднял легонький тостер. Кретин ты, Ахмад ибн Салих. Хотя нет, ты не кретин, ты просто не понимаешь.
Ванная комната оказалась отделана сиенским мрамором, янтарным, искрящимся. Огромная ванна со всякими гидромассажами и раковины цвета шампань забраны в обшивку черного дерева. Как же вы любите, сволочи, сладко жить. Будем надеяться, по такому поводу рядом с умывальником найдется розетка.
Из высокого зеркала выплыло бледное лицо с проступившими под глазами кругами синяков. Серые глаза почему-то кажутся черными. Только волосы такие же, как всегда – русые, совсем светлые сверху, более темные внутри. Норманнский тип, так, кажется, сказал отец Лотар, вот кому хуже, чем ему, сейчас пришлось бы. Да он радоваться должен. Эжен-Оливье заткнул раковину. Вода забила мощной светло-голубой струей, запенившейся пузырьками. Что сейчас делает Жанна? Ну да теперь уже неважно. Оторванная пуговичка ковбойки на одной нитке, веселые изгибы пушистых волос, маленький рот цвета барбариса. Часы на запястье пронзительно запищали. Тьфу ты, скорей! Ох, как потом пожалеешь, если сейчас не успеть!
Вилка не сразу попала в розетку. Эжен-Оливье, обеими руками сжав тостер, запихнул его в воду. Ничего не случилось. Так его, он что, неисправный, что ли?! Эжен-Оливье коротко засмеялся. Это ж надо забыть про эти дурацкие перчатки!
Часы пищали. Эжен-Оливье торопливо стягивал, срывал перчатки с рук.
Последнее, что он расслышал прежде, чем сползти на пол, было несомненное ругательство на незнамо каком языке, персидском, что ли. Лицо крупного холеного мужчины с подбритыми усиками наклонилось над ним, и Эжен-Оливье с отчаянным бешенством понял, что не успел умереть. Удара током не было, вместо него был удар по голове, слева в висок, и от этого удара все плыло перед глазами и страшно звенело в ушах.
Карие светлые глаза Ахмада ибн Салиха, встретившись с его взглядом, метнули стрелами не меньшую ненависть. Араб, убедившись в чем-то, тут же выпрямился, скрипнул зубами, вырывая из розетки шнур, с силой швырнул тостер на зазвеневший кафельный пол.
Да провались все пропадом, ну не мог какой-то ленивый араб-технарь по воздуху, что ли, перелететь от двери через просторную ванную комнату, успеть ударить его, солдата Маки! Ах ты, задница, чтоб тебе пусто было!
Эжен-Оливье медленно подымался на ноги, вжимаясь спиной в стену. Хоть бы что-нибудь острое, нет, не для гада, бессмысленно, он же не один.
– Хоть бы ты дочитал, что ли, сопляк, – араб говорил с одышкой, его широкая грудь вздымалась, как кузнечные меха. – Я же сказал, что не собираюсь тебя сдавать благочестивым или полиции.
– А я поверил на слово, – огрызнулся Эжен-Оливье.
– Ты не видишь, что я один? Разуй глаза, зачем мне это? – Ахмад ибн Салих вытащил батистовый платок и, грубо скомкав невесомую безделушку в кулаке, принялся промакивать лицо. Эжен-Оливье со смутным удовлетворением отметил, что ловкий удар дался ученому недешево. Но все-таки как он сумел, чтоб ему лопнуть!
Хозяин вышел из ванной, преспокойно показав гостю спину, уверенный, что тот последует за ним. Один, значит? Или шуточка? Посмотрим. Что-то ты слишком уж в себе уверен, досточтимый эфенди[43].
– У меня ничего не прослушивается, – Ахмад ибн Салих тяжело опустился в кожаное кресло. Высокий рост здорово его выручал, иначе он был бы толстяком. Мягчайшее сиденье сразу приблизилось к полу сантиметров на пятнадцать.
– По-моему, это не моя проблема, – Эжен-Оливье усмехнулся.
От удара он до сих пор еле держался на ногах, но Ахмада ибн Салиха это, кажется, не слишком беспокоило, равно как и то, останется ли «Незваный Гость» на этих самых ногах стоять или сам найдет, куда сесть в этой маленькой гостиной с тремя черными стенами и подсвеченным аквариумом вместо четвертой. Не дожидаясь уж слишком запаздывающего приглашения, Эжен-Оливье сел на диван.
– Ты так думаешь? Это касается Софии Севазмиу. – Араб сидел напротив, не отрывая от него тяжелого внимательного взгляда, источавшего теперь холодную неприязнь и что-то вроде брезгливости.
– Кого-кого? – Сердце бухнуло, но Эжен-Оливье знал, что лицо не выдаст.
– Ты слышал. Есть адрес, Пантенское гетто, пересечение Седьмой и Одиннадцатой улиц…
Эжена-Оливье вновь скрутила ненависть, отчаянно, до невозможности думать. Всего два года, как мэр Парижа вдруг распорядился заменить названия улиц внутри всех гетто порядковыми номерами. Французы, конечно, называли между собой улицы по-прежнему. Если и произносили номер, то с понятной собеседнику гримасой отвращения. С таким вот стерильным равнодушием сказать о номере улицы мог только враг, но за все восемнадцать лет своей жизни Эжен-Оливье разговаривал с врагом впервые – сидя напротив, утонув в мягких кожаных подушках.
Ну нет, спокойно! Черт знает, что происходит, но слушать и смотреть надо в оба. Господи, сейчас бы чего холодного приложить ко лбу или хоть выпить, сразу бы удалось собраться, но не просить же этого гада.
– Ты едва ли его знаешь, но другие, они знают. Итак, Пантенское гетто, дом 7/11, квартира №5. София Севазмиу живет там уже неделю и намерена оставаться еще несколько дней.
Вот теперь уже стало действительно не до эмоций. Когда слушают так, как слушал Эжен-Оливье, можно просто забыть выдыхать и вдыхать. И даже не заметить, что не дышишь. Откуда? Или гад блефует?
– Когда ты об этом скажешь, она, конечно, тут же сменит адрес. Излишние, надо сказать, хлопоты. Можно преспокойно там оставаться. Дело в том, что благочестивые не имеют этой информации. Хотя на вашем месте я был бы осторожен с этими явками в гетто. Сейчас прорабатывается новая методика. Из каждой двадцатой семьи будут по пустяковым обвинениям задерживать подростков, молодежь, но сами семьи трогать не станут. Арестованных станут судить, ну и отправлять в тюрьмы для неверных – в Компьени, например, думаю, ты слыхал, каково там сидеть. Нет ничего необычного, что парня лет пятнадцати поймали на каком-нибудь непочтительном жесте во время призывов на молитву, судили и посадили. Но много чем готовы поступиться родители, лишь бы хоть капельку смягчить своему ребенку пребывание в Компьени. Даже не за то, чтобы освободить его, конечно, нет. За то, чтоб передать коробку шоколада, избавить от карцера, устроенного под отхожим местом, спасти от сексуального обслуживания надзирателей. Десятки жизней чужих людей – вполне приемлемая за это цена.
