Марго Па - Белый город
Есть еще, правда, писатели, которые учат людей мечтать, Паоло Коэльо или Умберто Эко, например. Но столь изысканные заморские имена ее беременная подруга даже не сможет произнести вслух. Такие книги читают летом в тридцатиградусную жару, плотно закрыв шторы, чтобы не проник ни один луч солнца, поставив посреди комнаты таз со льдом, включив в розетку электрический камин и представляя, что за окнами идет дождь или снег. Спасительный холод и полумрак, искусственно созданные мечтой… Впрочем, читать можно еще и зимой или осенью, но только без фарфорового фонтанчика с цветами и летними фантазиями вам не обойтись. Слишком сложно.
«Спрошу лучше у мамы, который по счету бестселлер Дарьи Донцовой купить», – подумала Полина, брезгливо взглянув на розовую свалку в лотке у метро и сожалея о Коэльо.
«Если вы не уверены, что напишете бестселлер, то писать вообще незачем! – убеждают молодых авторов на мастер-классах по литературному ремеслу. – А настоящий бестселлер должен быть понятен и профессору, и домохозяйке!»
Интересно, а хоть кто-нибудь видел профессора, читающего бестселлер? Если бы профессор не стремился постичь непонятное, верил рекламе и критикам, чьи имена ничего бы ему не сказали, предпочитал то, что предпочитает большинство, не выбирал бы сам, что именно ему читать, а что нет, то, вероятно, профессором бы он не стал никогда.
«Ты читаешь книжки для домохозяек», – ссорилась Полина со своей мамой.
«Я читаю книжки для нормальных людей. У нормальных людей – нормальная жизнь. Это только в двадцать пять лет можно получать наслаждение от описания смертной казни или страданий неразделенной любви. А когда тебе под сорок или пятьдесят, муж болеет или пьет, дети плохо учатся, то хочется просто отвлечься от своих проблем и погрузиться в чужую счастливую жизнь, хочется простых слов и понятных поступков», – спокойно объясняла ей мама.
– Вот, принесла тебе книжки Дарьи Донцовой, мама говорит, они делают ее счастливее, – горько улыбнувшись подруге, начала выкладывать содержимое пакета на прикроватный столик Полина.
– Ой! Спасибо! Она мне так нравится! – ответила та.
– Послушай, но это же детективы, в них, что люди не умирают? – спросила ее Полина.
– Да, иногда… Но как-то легко, как-то по-другому.
И если в двадцатом веке бестселлерами считались книги Хемингуэя и Ремарка, а сейчас – легкая детективная беллетристика или того хуже – книжки в розовом переплете, то одно из двух: либо процент домохозяек в наши дни выше, либо все профессора – несчастны и потому предпочитают попроще и посчастливее. По-мнению ученых, скорость жизни в двадцать первом веке, по сравнению с минувшим двадцатым, увеличилась в шесть раз, и, ускоряясь, жизнь стремится к упрощению, стирает острые углы, приобретая все более обтекаемые формы. Мельчает жизнь – измельчается искусство.
Умнее всех поступили писатели-фантасты, они уже давно плюнули на все и улетели на Марс, переселились в Волшебную страну эльфов и зубастых друд, да, куда угодно – лишь бы подальше отсюда.
– Еще одно забыла, – скажет Полинина мама. – В двадцать первом веке читают все: и домохозяйки, и даже малограмотные рабочие-гастарбайтеры, а сто лет назад вопрос грамотности был еще не решен окончательно. То есть сейчас читать людей научили, а вот понимать прочитанное… В общем, профессора растворились в народной массе, и их голоса уже никто не услышит.
Мимо проковыляла сгорбившаяся под тяжестью сумок женщина без лица и без возраста. Какое ей дело до «затухающей искорки человеческой жизни, гонимой ветром»? Хорошо, если она вообще не думает, что Ремарк – это марка стиральной машины, а помнит хоть что-то из школьной программы. У нее своя война – между плитой и огородом – повседневная, незаметная, нескончаемая, без побед и поражений.
Кто нас сделал такими? Если знаете его – передайте: пусть придумает лекарство от скуки и преждевременной старости душ.
Полина долго смотрела ей вслед: походка женщины была права, как и Борхес с его утверждением, что «в мире существуют лишь четыре сюжета: о штурме города, о поиске, о возвращении и о самоубийстве Бога». Все остальное – лишь интерпретации, талантливые или не очень. Гениальность в искусстве – есть право первого. Это напоминает университетский семинар, когда преподаватель задает всем один и тот же вопрос, а студенты по очереди на него отвечают. Легче всего первому – самым простым и понятным отделается и получит свой плюсик. А двадцать первый сидит, молчит, потупившись, и мучительно пытается вспомнить, что еще можно добавить ко всему вышесказанному, не повторившись.
«Ну что, Двадцать первый? Молчишь? Вот плюсик я тебе и не поставлю!» – глумится преподаватель, он-то знает, что тема давно исчерпана. Этот преподаватель – вечность, а студент за номером Двадцать один – наш век. А первый и последний оригинальный роман – Библия. Хотя, нет, не первый. Да простят меня верующие, но Библия (Коран, Тора, Трипитака…) стащили истории непорочного зачатия (созвездие девы), двенадцать учеников-апостолов (12 месяцев), гибели спасителя (солнца) на кресте (созвездие креста), воскрешения (равноденствие) из «Египетской книги мертвых».[15] И что теперь вы хотите от постмодернизма? У каждого из нас всегда есть цитата великих, подтверждающая наши заблуждения, как у шулера джокер в рукаве. Мы обречены на повторения, а умение цитировать – наше кредо. Весь мир стоит на плагиате. Чтобы открыть что-то новое, общество должно в корне измениться и изменить своим идеалам. Только переосмысление идеалов породит новые идеи и новое восприятие реальности.
Нас слишком много на Земле, говорят, к 2050 году нас будет уже двадцать миллиардов против сегодняшних семи и полутора идеальных для планеты. Раньше Лев Толстой один бродил по полю среди неграмотных крестьян. Сейчас нас «умных» миллионы против ветра информационных технологий, распространяющего идеи и мысли от человека к человеку быстрее, чем они успевают рождаться в чьей-либо голове. Как-то Андрей Кончаловский вспоминал, что в шестидесятые они смотрели по фильму в месяц и потом еще столько же спорили о нем, а сейчас уже изобретают диск, который способен вместить десять тысяч фильмов. Вот, только кто их успеет посмотреть, хватит ли терпения, не станут ли эти фильмы бессмысленным повторением – бледной, затертой копией друг друга?[16]
И все же… Не бывает двух одинаковых историй любви на свете. Любовь – это маленькое чудо, которое никогда не повторяется. Значит, искусство все-таки заключается в интерпретации идеи, а не в ней самой. Идеи у всех одни и те же, истина – всегда банальна, только произнести ее можно по-разному. В общем, «Триумфальная арка» никому не дает спать спокойно.
