Владислав Крапивин - В глубине Великого Кристалла. Том 1
Васяня шагнул к нему, опять сделал пальцем «смазь» по лицу, а потом ладонью крепко хлопнул по макушке. Так, что Стасик спиной скользнул по доскам, сел на корточки. Он не заплакал, ничего не сказал. Понимал, что это лишь начало. Так просто не отпустят, сперва поизмываются, отведут душу. И раньше, чем пройдет дождь, это не кончится…
Васяня присел рядом — будто с приятелем.
— Ну дак чего ты, сявушка, нам сказать-то не хочешь? — От него пахло смесью табака, жареных семечек и сырой шерстью грязного свитера.
— Про своего дружка психованного молчит как партизан, — подал голос Чича. — Куда тот делся?
Васяня чуть отодвинулся, повернул к Стасику дымный рот:
— А?
Стасик не ответил. Если скажет про Яшку — уехал, мол, в другой город, — они найдут другую причину для допроса.
— Молчит… — с упреком произнес Васяня и вдруг ткнул красным кончиком папиросы в Стаськину ногу, между короткой сбившейся штаниной и чулком. Стасик взвизгнул, шарахнулся в сторону, съежился на полу.
— Больно же! Гад! — И заплакал наконец.
Васяня раскурил папиросу, покивал.
— Конечно больно. Называется «божья кровка»… — Он или случайно сказал слово «коровка» коротко, или специально. «Кровка» — это было зловеще. — Хочешь, еще разик присажу? Ха-арашо по голенькому…
— Не надо, Васяня, — опасливо сказал Бомзик. Он, конечно, не за Стасика страдал, а за себя боялся. Узнают про такое — всем попадет, и ему, Бомзику, тоже.
— Че-во-о? — спросил Васяня. — Может, сам хочешь?
— Да я-то чё, — заюлил, захихикал Бомзик. — Я потому, что он все равно не скажет. Он же матрос. А матросы, они всегда на допросах молчат, хоть режь… Только не надо его по правде резать…
Васяня проявил неожиданный интерес:
— Почему он матрос?
— Да я же рассказывал, — захихикал и Чича. — Матрос Вильсон. Помнишь? — Он тоже явно побаивался Васяни.
— Что Вильсон, помню. А что матрос… Матросов я уважаю.
— Да он неправдашный, — разъяснил положение дел Хрын.
— Неужели? — будто всерьез удивился Васяня. — А как узнать, правдашный или нет?
Хрына редко удостаивали беседы. Он заторопился:
— У настоящих матросов якорь… И вообще эта… тати… ровка. А у него где? — И заржал, довольный своей находчивостью.
— Татуировка, деревня, — сказал Васяня. — А у Вильсона, значит, ее нету? Плохо… А мы ему сделаем.
Стасик перестал всхлипывать. Съежился, прижимая ладонь к ожогу. Дышать перестал.
— Ага! — обрадовался Чича. — Давайте, как у Гуныча! «Не забуду мать родную!» И могила с крестом.
— Это фигня, — решил Васяня. — У одного моего корешка, у большого, татуировка настоящая, морская. Мастера делали. На груди корабль с парусами, а на спине русалка…
— Кто? — удивился Хрын. Он, видимо, был убежден, что русалка — это учительница по русскому.
— Дурак! Тетка морская! С рыбьим хвостом и титьками…
Чича заботливо спросил:
— Вильсон, ты что хочешь? Корабль или тетку с хвостом?
— Орать будет, — опять проявил необычайную сообразительность Хрын. — Это ведь иголкой, я знаю.
— Булавкой можно. У меня есть, — деловито сказал Васяня.
Стасик молчал, зажав слезы. Большого страха по-прежнему не было. Тоска была, это да. Безнадежная такая… На секунду появилась мысль: броситься, толкнуть дверь, побежать. Но разве убежишь от четверых! Да еще в сапогах… К тому же и сил не было. Зато было горькое понимание, что все идет по плану злой судьбы, которая решила окончательно расправиться с ним, Стасиком Скицыным… За что?
Едко, очень сильно болел папиросный укус. И Стасик вдруг вспомнил, как год назад искра от капсюля клюнула в ногу Генчика-Янчика. Бедный Генчик… От капсюля мысль прыгнула к Юлию Генриховичу, к его рассказу, как пытали горячей печкой. Эти вот — Васяня, Чича, Хрын — такие же сволочи. Поиздеваться над человеком для них главная радость. Бомзик, может, и не совсем такой, но из-за трусости тоже на все готов.
— Орать будет, — опять сказал Хрын. Без опаски, а с гордостью за собственное умение рассуждать.
— Чё выкалывать-то будем? — возбужденно спросил Чича.
Васяня самокритично объяснил:
— Картинка не получится. Это настоящие блатяги умеют, у них мастера. Можно якорь…
— А можно «Вильсон»! — нетерпеливо предложил Чича. — Вокруг пупка. Как на спасательном круге. Ага?
— Немецкими буквами, потому что фамилия иностранная… — робко предложил Бомзик. И добавил шепотом: — А может, не надо?
— Орать будет, — насупленно повторил Хрын, уже недовольный, что это его суждение не принимают во внимание.
— Не будет, — решил Васяня. — Он же хороший мальчик. Должен понимать, что для его же пользы стараемся. Для его красоты… А если будет вякать, пасть прижмем…
За дверью мигнул яркий свет и сильно грохнуло. Бомзик подскочил.
— Ух ты! — удивился Васяня. — Был холодный дождик, и вдруг гроза. Наверно, погода меняется. Может, еще тепло будет, а? — Он сладко зевнул. — Ну ладно. Чтобы Вильсон во время операции зря не дрыгался, его немножко привязать надо. Бомзик, я там у рельсов доску видел. Ну-ка, тащи…
— Дождик ведь, — плаксиво сказал Бомзик. — И гроза…
— Иди, иди, не сахарный. Закаляйся… Ну!
Бомзик бросил на пол веревку с «кошкой», пискнул — и за дверь. Она впустила серый свет, запахи мокрых листьев и земли. Стасика уже тошнило от свечной гари и табачного дыма, и теперь он стал хватать ртом настоящий, вольный воздух… Может, все-таки броситься?.. Но когда поймают, будет еще хуже, еще унизительнее…
Бомзик очень быстро вернулся. Приволок доску длиной метра полтора. Даже не доску, а черную сырую плаху с запахом гнили. Дверь закрыли опять. Снова — желтые маски, тени, дымная жуть… Васяня поддернул рукава свитера.
— Ну-ка, сява, иди…
Стасик сжался в пружинистый ком. Лишь сейчас он словно очнулся. Неужели все этопо правде? С ним, со Стасиком?.. Он отчаянно ударил двумя руками Хрына, лягнул Чичу, боднул головой Васяню. Но громко кричать все еще было стыдно. Всхлипывал только и выдыхал сквозь зубы: «Гады… гады…»
Стасика подняли, сдернули сапоги, стоймя прижали к скользкой доске. Тугие витки веревки начали рывками притягивать его к твердому дереву — от щиколоток до плеч. И тогда Стасик закричал наконец изо всех сил:
— Пустите! А-а!.. Мама!!
Но крик увяз в дыме и парафиновом запахе глухой кладовки. И тут же Стасику сунули в рот вонючий платок, а новый виток веревки вдавил тряпку между зубов. Стасик замычал.
