Альберт Валентинов - Дуэль нервного века
Нелегко ей достались эти десять лет. Вот и детей не заимела. Сначала не хотел Борис, боялся, что дети будут отвлекать от работы, помешают служебному росту. А может, боялся оказаться банкротом: ведь детям надо отдавать душу, то эмоциональное богатство, которого у него не было. Потом не захотела она.
А внешне она ничуть не изменилась после похорон. Такая же ровная, спокойная. Наклеенные ресницы, тщательно замаскированные морщинки у глаз... Неужели Борис умер напрасно? Я затряс головой, отгоняя вставший передо мной синий труп. Нет, нет, конечно, не напрасно. Какой дикий клубок развязала эта смерть! Интересно, знает Таня или не знает?
Я исподтишка разглядывал ее, стараясь, чтобы она не заметила. Но она, разумеется, заметила. Взглянула сначала недоуменно, потом сердито и наконец улыбнулась.
- А ты не очень-то тактичен.
Я не нашелся что сказать. Действительно, хорош друг! Нашел когда глазеть на вдову. Мало тебе, что впустили в дом в такое время. Но все же, знает она или не знает?
- Помнишь, как у меня оторвался каблук?
Конечно, помню. Это было после того, как мы окончили второй курс. В парке культуры было традиционное весеннее гулянье, и мы, взявшись за руки и опьяненные восхитительным чувством свободы, протискивались сквозь толпы гуляющих, стараясь из озорства идти против течения. Покачались на качелях, полюбовались Москвой с высоты "Чертова колеса" и, выполнив "обязательную" программу, побежали на массовое поле танцевать под духовой оркестр. Какое это волшебство - летние сумерки! Редкие фонари, парящие над головами светлыми воздушными шариками, залитые огнями пароходики, скользящие по черной воде, и над всем этим могучие, плотно сбитые звуки вальса... Вдруг какой-то увалень саданул ей по каблуку, и я полчаса колотил туфлей о парапет, пока не преисполнился глубочайшего уважения к сапожникам, которые за две минуты сварганили бы эту немудрую операцию. Пришлось потащить ее к себе в общежитие на Шаболовку, где можно было достать гвозди и молоток. В тот вечер она и познакомилась с Борисом... Ну конечно, это было в тот вечер. Я окончил второй курс, а он корпел над дипломом, и, когда она появилась в нашем пенале, независимо вздернув носик, он остолбенел. Потом отобрал у меня молоток и моментально поставил каблук на место. А через минуту они уже ожесточенно спорили о какой-то симфонии какого-то француза из прошлого века, которой кто-то где-то с блеском продирижировал. Я никогда не любил и не понимал серьезную музыку и не стыдился в этом признаться. Но знала бы она, что Борис в искусстве вообще ничего не смыслил. Просто он регулярно читал рецензии в газетах.
- Современный руководитель должен быть интеллектуалом, поучал он меня, уже тогда не сомневаясь, что будет крупным руководителем. - Времена красных директоров от коня и шашки, которые, кроме как через матюки, мир не воспринимали, канули. Теперь требуется поддержать любой разговор, на любом уровне, в том числе и на уровне образованного иностранца. А поскольку ходить на все эти культмассовые мероприятия нет ни охоты, ни денег, читай, брат, рецензии. Тут тебе все разжевано согласно моменту. Главное, не ошибешься.
Теперь Таня, конечно, знает ему цену... Ах, так вот почему она вспомнила тот вечер! Окажись у меня более умелые руки, не произошло бы этой встречи и она была бы моей женой, а не его.
- А помнишь?..
И опять, и опять:
- А помнишь?.. А помнишь?.. А помнишь?..
И каждый раз вспоминала те случаи, когда я мог быть более решительным, встать на пути Бориса, не отдать ему любимую девушку.
И каждый раз я еле сдерживался, чтобы не закричать: да знаешь ли ты, что мы чуть не стали мужем и женой? Еще вчера, позавчера, месяц назад... Борис со страшной целеустремленностью толкал нас друг к другу. Воспитанный на десятилетиями культивировавшемся лицемерии, мыслящий ушедшими в историю категориями, он хотел воздвигнуть еще одну ступеньку своей карьеры моими руками. Он панически боялся пересудов, разговоров, пятна на мундире. И если бы ты сама ушла ко мне, он был бы чист. Только чтобы обязательно ко мне, чтобы все было на виду у общественности. Тогда он даже подал бы заявление в партком, что я разрушил его семью... Потому и демонстрировал так упорно нашу дружбу. Кто же и сделает пакость, как не лучший друг? Тем более друг, который разошелся уже с одной женой, а значит, по недавним понятиям, навеки аморальная личность. И он бы добился своего, он всегда добивался... И это было бы полное торжество зла.
Но я ничего не сказал. Она потому и вспоминала, что знала это.
Гриша Левин сидел напротив меня и бойко излагал положение дел. За две недели он неплохо освоился с ролью руководителя. Мне, например, понадобился больший срок. У Гриши и самостоятельное мышление появилось, и способность быстро решать стихийно возникающие текущие вопросы. И атмосфера в отделе, что более всего беспокоило меня, оставалась, кажется, нормальной. Из-за этого и стараются взять начальника со стороны: трудно подчиняться тому, кто еще вчера был равным тебе. Однако сотрудники довольно спокойно восприняли назначение их молодого товарища. Если и были недовольные, то по крайней мере вслух они не высказывались, и ни одна анонимка не постучалась еще в двери парткома. Только Головко, "вечный зам", очень знающий инженер, заметил мне с горечью:
- Вот ведь, Юрий Дмитриевич, что значит попасть в неудачную полосу. Когда я был в годах Левина, ценились зрелость и опыт. А теперь, когда добрался до руководящего возраста, дорогу молодым.
Что я мог ответить? Отделался шуткой.
За эти дни, на редкость спокойные, произошло два события, заслуживающие внимания. Во-первых, уволилась Лидия Тимофеевна. Каким образом Леониду удалось сплавить ее в подчиненный нам трест - его тайна. Но она подала заявление, которое тут же было подписано, и в три дня ей оформили перевод. Разумеется, ни о каких товарищеских проводах не могло быть и речи. Она тихо и незаметно исчезла из нашей жизни, и не один сотрудник вздохнул с облегчением.
Во-вторых, ко мне заходил майор Козлов. Представительный, в роскошном сером костюме, похожий на директора периферийного завода, вызванного в столицу, он невозмутимо прошествовал мимо новой секретарши, и та постеснялась спросить, кто он и по какому делу намеревается беспокоить главного инженера.
Удивительно, ничто не дрогнуло во мне, когда он вошел. Разумеется, я не забыл о нем, как не забывают о занозе, загнанной глубоко под кожу и потихоньку нарывающей, но я уже привык к этой боли или, может быть, отупел от нее.
Он зорко оглядел стенды с образцами продукции, фотографии заводов, диаграммы, графики, кучу бумаг на столе, и в его глазах, показалось мне, мелькнуло удовлетворение.
