Владимир Щербаков - Семь стихий
Отведав однажды вкусное блюдо из спирулины, профессор Леонард твердо уверовал, что африканские племена питаются как раз тем, чем цивилизованный мир будет питаться гораздо позднее, лет эдак через сто.
* * *
...Тихими вечерами, когда спадала жара, я ложился на выцветший брезент, что укрывал шлюпки, и смотрел в небо. Там постепенно обозначались белые узоры созвездий. "Гондвану" накрывала загадочная безлунная ночь. Нередко за кораблем тянулся огненный след. Светился планктон. На тралах, снастях, ловушках вспыхивал холодный огонь, стекавший на палубу вместе с водой.
Я молча наблюдал, как Энно помогал Соолли и Валентине. Несмотря на то что поиск велся автоматическими устройствами, оставалось и на их долю немало работы. Это была кропотливая работа! Соолли искала не новые виды морских организмов - отдельные клетки их. Найти же следовало клетки с числом делений, большим ста. Одноклеточные существа при каждом из своих бесконечных делений как бы уходили от смерти. Найти редкие аналоги таких "кирпичиков жизни" у сложно устроенных животных труднее, чем обнаружить звучащую песчинку.
Энно хотелось сделать когда-нибудь так, чтобы не только шельф, а весь океан был жизнеобилен. Что же для этого надо? Оказывается, свет. На глубине десятков метров вечный сумрак, еще ниже непроглядная темнота. Та зеленая пирамида - основа жизни, о которой я уже говорил, - вовсе не так уж высока. Вот если бы подать свет в средние и нижние слои воды! Фотосинтез разбудил бы новые горизонты. Но лучи поглощаются водой, и очень быстро. Как же быть? И тогда все вместе мы вспоминали о проекте "Берег Солнца". Первые статьи о нем были уже опубликованы. Свет можно подать туда, в недра океана. По волноводам, по оптическим волокнам...
...Удивительное дело - видеть Соолли, говорить с ней, не обмолвившись ни словом о странном ее двойнике! Нет, не допускала она никаких иных объяснений загадки живого: события могли развиваться только так, как я видел ее глазами на дне рождения. И никак иначе. Не стихией была для нее жизнь, а коллекцией любопытных, наполовину изученных экспонатов (среди которых был и я).
Выходило, что играл я с ней в прятки: ни слова, ни намека на гостью, похожую на нее и все же совсем другую. Я чувствовал неловкость, но не мог рассказать ей правду. И не мог после встречи с Аирой вспомнить ее настоящего лица: как будто навсегда стерлось оно в памяти и не видел я никогда того короткого фильма, который мне подарил Янков. Соолли и она - я почти не мог их теперь разделить, их образы сливались.
...Как-то Соолли спросила обо мне. И я потерялся. Кто я, что я? Право, я и сам задаю себе такие вопросы. Но отвечать на них... Я показал ей тех людей, с которыми мне хотелось бы быть после "Гондваны". Пусть эти люди живут лишь в воображении. Как я их видел, как представлял?.. Вот эти кадры.
Мне виделась опушка елового леса, косогор и ручей. Близился час сумеречного серого света, внизу, на траве, под ногами было уже темно, померкли оттенки зелени. Ровный матовый свет неба был близок, как в пасмурный день.
Тихо. Темные зубцы елей касались неба. Их бесконечный ряд слева пропадал за холмом, справа спускался к ручью, а дальше открывалась вырубка. Перед самой стеной леса - груда бревен.
Я сосредоточился и представил людей, сидящих на бревнах. Мне хотелось, чтобы они спели песню для Соолли. Я еще не знал, какая это будет песня. И вот она увидела их так, как будто они были живыми... Человек восемь сидели на бревнах, один стоял, держась за ствол одинокой березы, чуть в стороне от остальных. Больше я не смог бы удержать в памяти: ведь лица их должны быть настоящими, живыми, а это нелегко - видеть всех сразу. Тот, что стоял у березы, был молод, высок и светловолос, с худым лицом и чуть выдающимися скулами. В первом ряду сидели трое, руки их лежали на коленях, на них были пиджаки, темные косоворотки, сапоги. У одного потухшая папироса в руке. Они смотрели прямо на нас. За ними, выше, на бревнах сидели еще пятеро, черты их лиц едва различались в полусумраке.
Я стал придумывать для них песню. Это должна была быть старая песня, такая, какую не часто услышишь. Может быть, та, что спел когда-то мне дед. "Пусть будет так, - подумал я, - ведь Соолли ее не знает".
И тогда один из сидящих, парень в кепке, с потухшей папиросой в руке, негромко начал: "Славное море, священный Байкал..." Он пел просто, как мог, но я просил его тянуть гласные звуки, чтобы передать необыкновенную протяжность мелодии. Голос его стал звонким и ясным. Соолли видела его глаза, серые, внимательные, пристально смотрящие на нее. Она вздрогнула, я заметил это.
Мне хотелось, чтобы в третьей строке почувствовалось странно-красивое сочетание слов "пошевеливай вал", и еще хотелось, чтобы Соолли услышала обращение к ветру: "Эй, баргузин..." Но как передать это, как донести до нее необыкновенные созвучия слов и звуков? Они должны спеть это все вместе, решил я, не подчеркивая мысли, спеть негромко, ровно и звонко. И голоса их вдруг зазвучали. Песня получалась удивительно протяжной.
Я выбрал одного из сидящих впереди, чтобы он громко пропел строку, где так много звуков "р", передающих миновавшую тревогу: "В дебрях не тронул прожорливый зверь..." "Пусть поет громче остальных это место", подумал я. И он спел. У него были чуть раскосые глаза, крепкие скулы, впалые щеки. Он умолк, чтобы слушать, как споют другие.
Они пели по очереди, не сговариваясь, не кивая друг другу, лица их были неподвижны, а взгляд зорок и пронзителен. Третий из сидящих впереди выделил звук "о" в строке: "Хлебом кормили..." И все чувства, как мне казалось, только и можно было передать, подчеркнув это "о". А тот, что стоял у березы, должен был лучше других знать, как звучит долгое "а" и как рождается музыка от незабвенного чередования гласных в словах старой-престарой песни.
И когда песня подошла к концу, я заметил, что лица их изменились. Я прочел на них: "Ну вот, песня спета, и нас теперь не станет - дело простое..." И заметил тонкую усмешку. Мне стало неловко, потому что они как будто все знали, как будто они и впрямь были живыми. И в этом тоже во всем их облике - был я.
* * *
Пятая стихия... Что по сравнению с ней сам океан! Жизнь напоминала сложный механизм, отлаженный с ювелирной тщательностью. Но действие его все же было не вполне понятно. В тончайших нитях молекул, ответственных за наследственность, объединялись все виды простейших движений электричество, химические взаимодействия, механический перенос. А на исследовательском горизонте всегда намечалось что-то новое, неизвестное... Очередные элементы живого.
Каким образом случайные встречи атомов, падающих вертикально, но с незаметными уклонениями, и без которых природа ничего бы не произвела, каким образом эти встречи положили основание небу и земле, самой жизни, прорыли бездну океана, установили движение солнца и луны?.. Вот главный вопрос бессмертной поэмы Лукреция. И ответ на него: "Элементы мира расположились в том порядке, в каком мы их видим, совсем не вследствие ума и размышления: они совсем не уславливались между собой относительно движений, которые желали сообщить друг другу; но, бесконечные числом, движимые на тысячу ладов, подчиненные с незапамятных времен совершенно посторонним толчкам, увлекаемые своей собственной тяжестью, они приближались друг к другу, соединялись друг с другом, при этом возникали тысячи их сочетаний, и наконец время, соединения и движения привело их в порядок - они образовали большие массы. Так возник первый абрис земли, морей, неба, одушевленных существ".
