Дин Кунц - Интерлюдия Томаса
Я возвращаю объятие, внезапно уверенный в том, что подведу её, хотя с детства я ожидал от себя гораздо более частых неудач, чем случалось в действительности.
– Я ждала тебя пять лет, – говорит она. – Я знала, что когда-нибудь ты придёшь. Всегда знала.
Возможно, для неё я рыцарь в блестящих доспехах, который не может не одержать победу. Я знаю, что я менее способный и благородный, чем рыцари в фольклоре и волшебных сказках. Мой единственный доспех – это вера в то, что жизнь имеет значение, и что когда зайдёт моё последнее солнце, и взойдёт последняя луна, когда придёт рассвет, который ознаменует момент моей встречи со смертью, то это будет милостью. Но если вообразить меня рыцарем, питающим её надежду, то я должен настроить себя на успех, чтобы сделать это, ибо иначе нельзя.
Когда мы отступаем друг от друга, у неё нет слёз, которые нужно вытирать, потому что она за гранью естественной сентиментальности и слишком сильная, чтобы плакать за себя. Её глаза зелёные, цвета листьев лотоса, но она не лотофаг[59]; она существует благодаря не тому, что забывает, а тому, что помнит. Я вижу в ней старательного бухгалтера, записывающего каждое преступление кукловода в умственный гроссбух. Когда придёт день расплаты по счетам, она будет знать, какова должна быть плата. Несмотря на то, что она молодая и неопытная, она сделает всё, что должна, чтобы помочь своей семье выжать из него полное и ужасное возмездие, которое он заслужил.
– Я сделаю всё возможное, чтобы справиться с ним, – обещаю я. – Но всех моих возможностей может быть недостаточно.
– Неважно, – говорит она. – Ты не убежишь, спасая себя. Я это знаю. Ты бежишь к проблемам, а не от них. Я не знаю, кто ты, кроме того, что ты не Гарри Поттер. Есть в тебе что-то такое, я не знаю, что это, но оно есть, и оно хорошее.
Только ещё больший дурак, чем я, ответил бы что-то на это, так как любой ответ ослабил бы либо её, либо меня, либо нас обоих. Такое искреннее доверие, так восхитительно выраженное, несёт в себе доказательство невинности человеческого сердца, которая продолжает существовать даже в этом сломленном мире, чтобы одержать победу, вернуть всё вспять, отмотать все дни в истории до того времени, когда всё подобное доверие будет оправдано, в мире, начавшемся заново, таким, каким он всегда должен был быть.
– Джоли, мне нужен фонарик для того, чтобы выйти отсюда. Но я не хочу оставлять тебя здесь без него, на случай, если этот свет отключится снова и больше не включится.
– У меня их два. – Она достаёт второй маленький фонарик из кармана джинсовой куртки и даёт мне.
– Большая труба, по которой мы шли через холмы и из «Уголка» – у неё есть другие ответвления, которые в неё входят?
– Ага. Пять. Если ты пойдёшь назад – три будут слева, два справа. По любой из них ты не сможешь пройти прямо. Тебе нужно нагнуться. Иногда нужно ползти.
– Скажи мне, куда они ведут.
– Никуда. Конец каждого из них заварен. Я не знаю, зачем и когда. Но штормовая вода не текла через эти водостоки уже очень долго, возможно, даже с того времени, когда люди из Форт-Уиверна подключили к этой системе свой аварийный проход – если это аварийный проход.
– То есть я не могу никуда попасть, кроме как обратно на пляж.
– Не можешь. Но я не думаю, что они будут там тебя поджидать. Слушай… ну, есть кое-что ещё. Но если я скажу тебе, я не хочу, чтобы у тебя на душе был дополнительный груз. У тебя и так достаточно всего, о чём беспокоиться.
– Всё равно расскажи. Я люблю беспокоиться. Я лучший в этом.
Она колеблется. Из заднего кармана своих джинсов она достаёт тонкий кошелёк, открывает его и показывает мне фотографию красивого мальчика лет восьми.
– Это Макси?
– Ага. Хискотт сказал, что Макси должен умереть, потому что был слишком прелестным. Он правда был прелестным маленьким мальчиком. Так что мы подумали, что это была зависть из-за того, что Хискотт превратился во что-то супер-уродливое. Но я не думаю, что он убил Макси из-за этого.
Даже в таком напряжении, в котором она находится, Джоли глушит скорбь. Дрожание губ испытывает её самообладание, но она сжимает их вместе. Она складывает фотографию погибшего мальчика обратно и возвращает в карман.
– Позже, – продолжает она, – он насмехался над всеми нами, используя мою семью, чтобы говорить мне, что я красивая, красивее, чем Макси. Он пытается запугивать меня и мучить всех остальных мыслями о том, что он использует их, чтобы бить меня и избивать таким же образом, как он использовал их для убийства Макси. Но это ложь.
– Что ложь?
– Я некрасивая.
– Но Джоли… ты действительно красивая.
Она качает головой.
– Я не думаю. Не верю в это. Я знаю, что это ложь. Я не могу быть красивой. Не после того, что я сделала.
– Ты это о чём?
Одной ногой она толкает сложенное одеяло к Орку. Становится на нём на колени, уставившись в высушенное лицо существа.
Когда она говорит, её голос находится под контролем, не позволяя проявляться острым эмоциям, которые могли бы соответствовать её словам, окрашен лишь немного меланхолией.
– Это начинается, и это ужасно. Я кричу им, чтобы остановились, умоляю. Они один за другим идут на Макси – моя семья, его семья. И они пытались удержать друг друга. Они пытались. Но Хискотт перемещается слишком быстро, из одного в другого, невозможно узнать, в кого он переселится следующим. Такие сильные удары ногами, кулаками, шрамы. Кровь Макси… на всех. Я не могу их остановить, Макси почти мёртв, и я убегаю, я не могу выносить это, чтобы увидеть, чем всё закончится.
С явным отвращением, очень осторожно Джоли поднимает руку, которой временно оживший мумифицированный труп стучал по полу.
Изучая ужасно длинные пальцы, она говорит:
– Я начинаю бежать, но затем стою над Макси, и я не знаю, где взяла нож, который у меня в руке. Большой нож. Он ещё жив. Сбитый с толку, наполовину в сознании. Ему только восемь. Мне девять. Он узнаёт меня. Его глаза на секунду проясняются. Я ударяю его ножом один раз, а затем снова. И снова. И это для него конец.
Её молчание настолько материально, что пару секунд я не могу заставить себя заполнить его словами. Но потом:
– Это была не ты, Джоли.
– В каком-то смысле была.
– Нет, не была.
– В каком-то смысле, – настаивает она.
– Он контролировал тебя.
Таким ужасным голосом тесно связывающей скорби, слишком взрослыми словами для её лет, она говорит:
– Но я видела это. Прожила это. Чувствовала, как тело и кости сопротивляются ножу. Видела, как он смотрит на меня, когда жизнь уходила из его глаз.
Я чувствую, что если упаду на колени рядом с ней и попытаюсь успокоить её, она не позволит себе быть обнятой, как ранее. Она вырвется от меня, и узы, связывающие нас, нарушатся. Это её горе, за которое она держится в память о своем убитом кузене, и это её вина, которая, хотя и незаслуженно, но, возможно, доказывает в её отношении, что хоть её и заставили сделать это, она всё ещё человек. О скорби и вине я знаю много, но пока это как бы обращённые ко мне скорбь и вина, они не мои, и у меня нет права говорить ей о том, что она, должно быть, чувствует.
