Питер Морвуд - Иван-Царевич
За столами восседают тридцать три татарских чина - командиры тысяч, сотен, десятков. Все в надраенных кольчугах, каждая чешуйка отражает пламя свечей, как зерцало, а поверх кольчуг слепящие многоцветьем халаты. Все закаленные косоглазые воины, коварнее котов, бесстрастнее абака, жуткие в своем величье...
Ежели не считать запаха, что разит от них. Он зачеркивает величье и оставляет одну только жуть. Иван-царевич твердил себе, что он лишь гость, но быть гостем Божьего Бича[1] означало, что тебя терпят здесь из милости, и милость эта в любой момент может смениться гневом.
В юрте, обращенной к югу, он сел по правую руку Мангую Темира и тут же вспомнил одну полезную истину из множества усвоенных от гвардии капитана Акимова: не присуще человеку долго мучиться страхами - либо оправдаются, либо пройдут. Вот и теперь, видя, что татары вроде не думают насилие к нему применять (раны залечили, в юрту лучшую определили, за стол с собой посадили), царевич заметно приободрился и решил: дают - бери.
Знал он и правила беседы с татарами: никогда не спрашивай их, откуда, куда, сколько, а уж тем более - когда. Оттого-то беседа и не клеилась, сами хозяева словами перебрасывались неохотно и, казалось, обдумывали каждое слово, прежде чем вымолвить. Причина тому проста: ни один из них, кроме, пожалуй, ильхана, не знал, много ль понимает Иван из их языка. Как ты пред ними ни притворяйся, что сидишь чурбан чурбаном, но для таких умудренных обманщиков разница между словом и делом, что расстоянье от солнца до луны.
Из всех лишь Мангую Темир уделял внимание гостю, да и то разговор шел о материях второстепенных, а именно: достоинства Иванова коня, лечение доктора Юки и - что уж совсем странно, как-то по-русски - жалобы на ненастную погоду. Еще говорили о еде, когда рот не был занят этой самой едой, и царевич втайне радовался, что может похвалить ее от души.
Да, мясо несчастных, заколотых на его глазах овец понравилось ему на вкус. Подавали его во всех видах - и жареное, и тушеное, и вареное, и даже сырое. Последнее нарезали тонкими ломтиками, а к нему поставили чан с острым ароматным соусом. Из чана торчала труба, так что соус как бы образовывал вкруг нее крепостной ров с булькающей жидкостью. В трубу насыпали тлеющих угольев, и соус медленно томился на них. Облюбуешь кусочек - накалывай на вертел, жарь в трубе до нужной кондиции, макай в соус и ешь с овощами иль рисом, как тебе по вкусу.
К этому блюду татары придумали игру: у кого ломоть мяса с вертела соскользнет, тому пить по чаше кумыса за здоровье каждого сотрапезника.
Веселье в юрте пошло без удержу. Иван не стал своего позору дожидаться, спросил разрешенья удалиться, сославшись на боль в груди и слабость. Те, кто понял, что он сказал, смерили его презрительными взглядами: куда, дескать, недоростку русскому до татар, до второго Бича Божьего! А Иван даже бровью не повел, хоть одному Богу известно, чего ему это стоило.
Ильхан Мангую отвел глаза от девяти полных до краев пиал с кумысом и в тот же миг уронил кус баранины в глубь шипящего чана.
- Решился я, Иван-царевич...- проговорил он заплетающимся языком, ибо утерянный кусок был уже не первым,- тебя отпустить. Я русских знаю, непокорный народ. Ну, приставлю к тебе стражу - все равно ведь либо сбежишь, либо убит будешь, а я так и так в проигрыше останусь. У меня каждый человек на счету, не могу я людей на твою охрану отвлекать. Так что волен ты ехать на все четыре стороны...- Узкие глаза Темира чуть расширились, и он зычно рыгнул.- Хоть завтра. А нынче остался бы все же: вон сколько еще не допито-не доедено.
Иван низко поклонился. И как не быть благодарным, когда, словно пудовую ношу, сбросил он с плеч думы о побеге. И все ж недоставало ему легкости, чтоб вновь нагружаться кумысом да бараниной.
- Благодарствую, ильхан,- молвил он учтиво.- Не обессудь - ноги не держат... Желаю тебе и твоим людям доброй ночи и ясной головы с утра.
Мангую опрокинул шестую пиалу.
- И тебе того же, царский сын. Живи, покуда снова к нам не попал. А то, может, и решимся - пойдем ордой на твой Хорлов.
Взрыв хриплого смеха огласил юрту. По выраженью плоских лиц понял царевич: не угроза это - злая пьяная шутка - и потому счел возможным тоже хохотнуть. Затем удалился в отведенную ему юрту, лег и лежал недвижимо, покуда силы не начали возвращаться в бренное тело.
Наутро проснулся он с привкусом кислого молока во рту, что сразу напомнило ему о застолье ильхана. Снаружи еще клубилась желтовато-серая дымка, предвещающая рассвет, однако лагерь был уже на ногах - не иначе снимаются татары с места. Юрты как по волшебству исчезали в маленьких мешках: сперва войлочное покрытие сворачивалось в тугую скатку, затем складывался плетеный каркас. Ивана никто не потревожил в эту ночь - ни владелец юрты, ни стража, ни сны, ни даже расслышанный сквозь дрему топот копыт: он лишь приподнял голову, убедился, что вставать еще не пора, и снова заснул.
А конь-то, видно, недаром прискакал, от его топота и пошла в лагере суматоха. Первые отряды уже тянулись на восток - десятками, по татарскому обычаю. Увидал Иван упряжку в две дюжины быков, верно, для того, чтобы тащить юрту на колесах, и начал одеваться с той поспешностью, какую могли позволить занемевшие суставы и шум в голове. Кафтан его был изрезан в клочья либо самим ильханом, либо по его наущенью, а на груде лохмотьев лежал новый, из алого бархата, с опушкою из черно-бурой лисицы, расшитый толстой, но мягкой на ощупь золотою нитью.
В новом облачении выскочил Иван из юрты, как раз когда быки стронули ее с места, и принялся с любопытством наблюдать за неуклюжими движеньями. Да так засмотрелся, что не заметил, как подвели ему коня.
Подвел тот самый десятник-багатур, что захватил его вчера в полон. Плоское лицо ничего не выражало, но в глазах-щелках горела ненависть: мало того, что отпускают пленника без выкупа, хоть бы проклятьем наградили в дорогу! Иван попросту улыбнулся, когда тот швырнул ему поводья.
- Как на Хорлов приду,- не отказал себе татарин в удовольствии напутствовать Ивана,- сам тебя на кол посажу.- Развернул коня и умчался, вздымая пыль.
Но более никто в лагере татар не удостоил его и взглядом. Мангую Темира что-то не видать. Небось уже скачет по степи да молит своего бога, чтоб конский галоп отдавался потише в отяжелевшей голове.
Иван-царевич стоял и глядел до тех пор, пока не разобрали все юрты и последний отряд всадников не устремился навстречу восходу. Затем трижды перекрестился и прочел благодарственную молитву по случаю счастливого избавленья. Стреножив Бурку, дабы не ускакал без седока, порылся Иван в седельном мешке, нашел скатку с постелью и завалился спать на смятой траве.
