Олег Серёгин - Книга Арджуны
Арджуна без лишних слов швырнул его на подушки и навалился сверху.
Лакомое тело выгнулось под ним умело и послушно; опалило учащенное дыхание, медовый цветок рта отдарил лаской, пальцы впутались в волосы... Жесткие, иссеченные тетивой руки лучника прошлись по нежной коже, и Кришна возмущенно застонал. Серебряный готов был ворваться в содрогающееся под ним тело, как во вражеский строй, так что Баламуту все же пришлось взмолиться о милости – и о кокосовом масле.
Наконец-то ощутив над ним власть – пусть временную, зыбкую, притворную, – Серебряный стал осторожнее тайного убийцы-сатри, терпеливей океана и ласковей весеннего солнца.
Баламут вполне оценил это, расписав его до крови.
Сутры Цветочного Лучника учили оставлять на теле возлюбленного следы пылкой страсти, но Кришна царапался, как разъяренный леопард, в особенности когда был господином. “Хорошо, – посмеиваясь, говорил Серебряный, – я – воин. Как тебя жены терпят?”
Флейтист только хохотал в ответ.
Кришна ровно дышал, свернувшись по-кошачьи, и, казалось, спал.
Серебряный бережно отвел его обнимающую руку и выскользнул из постели. Флейтист перекатился на место, согретое его телом, вдохнул запах чужих притираний и медово замурлыкал.
Арджуна улыбнулся, не оглядываясь.
Сквозь ресницы аватар любовался Серебряным, который крадучись ходил по комнате. Валуны мускулов, тетивы жил, гранитные выступы позвонков, локтей и ключиц, – даже спящий, Арджуна излучает угрозу. Вот он ступает бесшумно, перетекая из шага в шаг: повадка горного барса. Он необычайно гибкий, при всей своей мощи, этот великий воин, его движения скупы и выверенны; и во время ласк он так же силен, осторожен и точен...
О, искусный в убийствах!
Как приятен взору грозный вид ручного хищника...
В полусне не уследив за стремительным движением, Кришна вздрогнул и заморгал: Серебряный опустился на колено подле низкого ложа и поцеловал его в лоб, туда, где рисуется тилак, значок варны. Аватар выгнулся и подставил губы.
“Он арий, он воин, он царь, попирающий головы врагов, гордыне его тесны земля и небо; вот он у твоих ног”.
“Рага дипак, Песнь Воспламеняющая, играется ввечеру, когда зажжены факелы: пламя страстного желания в ней... Рагу дипак исполнишь на пяти чувствах моих, как на вине пятиструнной; ее, которой испепелить способен умелый игрец. Пусть соединит нас взаимная склонность, как тетива соединяет концы лука. Ласка твоя слаще меда, и вина, и молока матери; я закую тебя в цепи любви своей, и ты не сможешь покинуть меня...”
— Слышь, кум! Чего люди говорят-то?
— Брешут люди...
— С чего ты взял?
— А они всегда брешут...
— Да что ты к нему привязался, ему к огню привыкать пора. Садись к нам, нальем!
— Вот это по-нашему, по-арийски!
— Ну, слава Шиве!.. Ты рассказывай давай, чего слышал.
— Эти-то, из Индровой Твердыни, которые Бледнычи, – Господина рожают!
— Чего? Кто рожает? Кого рожают?
— Объявили совершение жертвы от имени Стойкого-в-Битве...
— А ты почем знаешь?
— Мужа сестры моей двоюродный племянник во дворце плетельщиком гирлянд служит. Он от главного евнуха слыхал, а тому главный повар рассказывал. Раджу-Бойца Пандавы на новоселье зазывали, так он сам не свой вернулся. Похмельный, злой, – глядеть страшно. Холуям разнос устроил, на плети не поскупился, а сам к дружку своему ушастому рванул, сутиному сыну.
— Зачем?
— Похмеляться, вестимо. Откуда мне знать, зачем?
— А чего стряслось-то, не слыхал твой повар?
— Плетельщик, а не повар, зенки твои залитые! Позвали, значит, Дурьодхану в гости, идет он по дворцу, да вдруг как хрясь лбом обо что-то! Глядь, а это двери хрустальные. А хозяева, братья любимые, кругом стоят и потешаются. Раджа зубами скрипнул, идет дальше. Смотрит – снова проем в стене, а внутри ничего! Ну, думает, второй-то раз уж не оплошаю. Протянул руку, не удержался, да и плюх на пол: вишь, никаких дверей и вовсе не было. Бледнычи рады-радехоньки, и больше всех Волчебрюхий... Короче, набил Боец шишек.
— Да брешешь ты все! Чтоб такой мужик, как наш Боец...
— Тримурти клянусь!
— Пить надо меньше вашему Бойцу. Ну, слава Варуне!.. Эх, хорошо пошла!
— Ох, будет теперь делов... Нет, ты подумай – Грозный в Слон-Городе одно, а эти в Индрограде – другое! Смуте быть, смуте великой...
— Слыхали – в Чеди смута. Как раджу-то тамошнего Серебряный приложил...
— А я так слыхал, его Вишну-Опекун своими ручками изволил приложить за дерзость.
— Иди джунглями...
— Ну, слава Вишну!
— О, воистину, приближается эра Мрака – благочестие иссякает, народы впадают в блуд и разврат, смешиваются варны, цари становятся жестоки и алчны; должные защищать подданных, они грабят, насилуют и оскверняют, уподобляясь чандалам. В горе предвижу – застонет Великая Бхарата, омоется кровью родичей, разверзнутся бездны... заплачут статуи в храмах... светила падут с небес...
— Так, брахманам больше не наливать... Ну, слава Брахме!
— А чего? Пущай хоть и Бледнычи будут... Чем хуже-то? Один раджа, другой раджа – поборы те же, свары те же... Ох, помню, гуляли царевичи – щепки летели! А пили, пили-то как! В один дых! Сразу видно – дети богов. А боги – это вам не... это вам не люди! Вот взять, скажем, Индру. Как поддаст сомушки, как пойдет асуров драть!..
— Ну, слава Индре!
— Вот кого на трон-то, люди...
— Индру? Так он и есть на троне. Восславим!
— Да не Индру, а Пандавов...
— Чего? Чего ты брешешь, сукин кот? Крамола! Люди, крамола! Хватай его! Бей!
— Ты погоди руками махать, а то я тебе размахнусь...
— Ну, слава Агни!
Волчебрюх плелся по лесу, снедаемый желанием найти какого-нибудь ракшаса и расколошматить его в блин. При этом он рассуждал вслух, по опыту зная, что этим скорее приманит людоеда, чем отпугнет, так что ночные зверьки, шурша листвой, следовали за ним и внимали умозаключениям второго из Пандавов.
— Вот, – сетовал Страшный, прерывая излияния глубокими вздохами и бычьим сопением, – старшенький с женой, близнецы друг с дружкой, Арджуна с этим своим... как его? Да... Да. Пропал человек. Эх, Красавчик... Какой был человек! А пропал. Вот что любовь делает... А я один. Один я один. Один... как лингам.
Утром Бхима непонятно с чего повздорил с Красавчиком: что-то с братом, не иначе, стряслось, а то чего бы тот на людей кидался? Всего-то дел было: смотрел.
— Я, кажется, кого-то убил, – ввалившись в трапезную, сообщил Страшный.
— Съел? – уточнил Арджуна.
— Нет... – растерялся Волчебрюх.
— Уже хорошо, – хмыкнул Серебряный и отвернулся. В этот момент Бхима и высмотрел на братней коже недвусмысленные отметины, – а то не миновать бы Красавчику вразумляющей оплеухи. “Небось полночи друг друга по-всякому – и мистически, и символически, и духовно”, – завистливо подумал Страшный.
