Андрей Щупов - Поезд Ноя
— Я беллетрист! — сипло выкрикнул Горлик. Откашлявшись, повторил: — Я жалкий никчемный беллетрист!
— Все в жизни беллетристика! — горько успокоил его Деминтас. — Абсолютно все. Умные молчат, глупые спорят. В споре рождается то, в чем не нуждается настоящий ум. Оттого накануне страшного Бог всегда прибирает самых лучших и самых достойных.
— А мы остались, — невесело отозвался Егор.
— Правильно. Все художники — либо мученики, либо откровенные дети.
— А графоманы?
— Графоманы — вообще не художники.
Егор захохотал.
— А мы ведь и есть графоманы! Горлик, я, Путятин! Три дряхлых вагона с дымящими буксами.
— Иногда полезно и подымить! Толстой говаривал, что сначала должна быть энергия заблуждения. Юношеский максимализм — плодовитая штука. Без него нет и не может быть ни жизни, ни роста!
— Но далее по тому же Толстому должна идти энергия стыда! — возразил Егор. — А у кого она есть?
— У меня есть, у тебя… Вон Горлик плачет, значит, и у него есть. И вот когда эти два верблюжьих горба преодолены, тогда начинается энергия постижения…
Врач не договорил, потому что именно в этот момент Марат перезарядил автомат и с диким воплем, в который немедленно тонкой нотой вплелся визг Горлика, ударил очередью вверх. На этот раз пули рассыпались густым веером, и на миг оглохшим пассажирам почудилось, будто с поездом вместе — среди дождя и бушующих внизу волн плывет фонтанирующий огненный кит. Деминтас вскинул голову, глазами впитывая в себя грохочущий фейерверк. Отраженные искры заплясали в его черных зрачках.
— Мы Манкурты, Егор! — яростно выдохнул он. — Вместо энергии стыда синтезируем энергию разрушения.
— Что поделать, нас стало слишком много. Бредовые идеи Мальтуса оказались не столь уж бредовыми.
— Тогда уж не Мальтуса, а господина Тейлора! Это он первый заговорил о мести природы.
— Не знаю… — Егор качнул головой. — Можно ли назвать всемирный потоп местью природы.
— Разве нет? Океан тянется не в абстрактную пустоту, а к нам. Вектор приложения силы — направлен к человечеству. Убежден, когда захлебнется последний из жителей планеты, все само собой успокоится. Животное по имени Земля вздохнет с облегчением, ноосфера скомандует отбой, вода пойдет на убыль. Подобно очищающей лимфе она сделает свое дело, на сдобренных тиной равнинах зародится новая жизнь. Все проще пареной репы, Егор! Природа неистребима. Просто она долго раскачивается. Все ее потопы сродни одному нашему движению, когда ладонью мы утираем с лица пот или налипшую мошкару. Вы правы в одном, нас и впрямь стало слишком много — настолько много, что это ощутила даже Земля.
— Фрактальщики утверждают, что Земля пустотела. — Выкрикнул Егор. — А может, все обстоит чуточку иначе? Может, там внутри — особая земная кровь? Или та же морская вода? Тогда потоп — обычное кровотечение. Пока раны не зажили, кровь будет бежать и бежать.
— Красиво, — Деминтас кивнул. — И потому скорее всего неправда.
— Почему же?
— Потому, дорогой Егор, что мы живем в эпоху Апокалипсиса, в годы, когда красота рушится и нивелируется. Больные редко бывают красивыми. Не самым лучшим образом выглядит и смерть. А значит, начинают доминировать иные понятия, иные категории. Скорее всего нас вообще не должна интересовать первопричина потопа.
— То есть?
— Все просто, Егор. Помните, мы говорили о смерти — зачем, дескать, она приходит, зачем приключаются болезни, — и тут то же самое. Интересен не факт потопа, интересен вывод, который нам навязывается. В очередной раз человечеству, словно капризному больному, дают кулаком в глаз, напоминая о главном. А главное всегда было и есть — наше собственное необъясненное «я». От дарвиновского вопроса «кем мы должны стать?» мы вновь возвратились к исходному «кто же мы такие?». Нет точки отсчета, не будет и пути. Решительные люди, вроде вашего братца, движутся вперед, расплевавшись с системой координат, довольствуясь одной лишь почвой под ногами. Это люди-ледоколы и люди-танки. Такие, как вы, топчутся на месте. Если рассуждать логически, траектории — той, что выписывают сейчас эти пули, у вас нет. Ни у Горлика, ни у того же Путятина.
— А у вас?
— И у меня нет. — Деминтас бодро хлопнул Егора по спине. — Мы трусы, понимаете? И потому постоянно оглядываемся на других, измеряем прожитое общепринятыми мерками, а это глубоко ошибочная практика. У каждого из нас свои буйки, свои заветные глубины. Кто-то рожает детей, кто-то считает и копит в мензурках дождевые капли. Тот же Диоген в своем пивном бочонке жил небесцельнее изобретателя космических ракет, а уличный идиотик впитывает в себя столь же великое число истин, сколько способен разглядеть самый пытливый психолог. Вероятно, и Серафиму Саровскому в сущности было не так уж важно, кем именно быть — Серафимом или Досифеей. Он попросту пожалел своих учеников, устранил возможную путаницу в умах. Потому что главное всегда оставалось неизменным.
Егору неожиданно захотелось сделать что-нибудь из ряда вон выходящее. Слова Деминтаса, его страстные интонации действовали чарующим образом. Залезть бы и впрямь в бронированную башню, врезать прямой наводкой по одной из лун. И хорошо бы еще попасть. Чтобы брызнула расколотой лампочкой, россыпью метеоритов изрешетила вселенную.
Марат, расправившись с последним рожком, устало попытался сесть. Горлик, глядя на него, чуть шевельнулся, но колени «беллетриста» заскользили по мокрой крыше, и он вновь ухватился за вентиляционную трубу.
— А счастье? — вспомнил Егор. — Почему вы ничего не говорите о счастье? Ведь мы его тоже заслуживаем!
— О счастье, Егор, тоскует слабое время. Сильное время тоскует о подвигах.
— Но ведь оно все равно существует? Должно существовать!
— Оно есть. Везде и всюду. Потому что оно как воздух. Надо лишь научиться задерживать дыхание, ощущать его в себе. — Деминтас взмахнул рукой. — Оглянитесь! Мы летим на скорости семьдесят километров в час, под нами бездна и пенные, кишащие акулами воды. Все против нас! Все от верха и до самого низа, а мы живы! Вопреки логике, вопреки тысячам черных пророчеств. Вот и сумейте оценить это мгновение! По достоинству оценить! Расширьте глаза и признайтесь себе открыто, разве в данную минуту вы не счастливы?
— Пожалуй, что да…
— Ну вот! А я что говорил! Тот же Достоевский почитал за счастье свои припадки, что не мешало ему кричать во время падучей от боли. Такая вот кулебяка! Все его герои от Смердякова до князя Мышкина страдали эпилепсией. Величие боли, способность прозревать через страдания — даже через банальный геморрой! Он понимал это лучше других. Потому и стал Достоевским!
