Дмитрий Щербинин - Темный город
- Сейчас опять выкинет! Не выпускай! Сам его пои!..
И вот рука невидимого демона могучим движением, которому Михаилу уже не было сил сопротивляться, поднесла этот стакан к его губам, и насильно впихнула в рот.
- Пей, пей, Миша. Не дури - ты выпей, и тебе сразу полегчает...
Первые, раскаленные, смешанные с его кровью капли обожгли его неб, и истерзанное горло - он судорожно сжал край стакана зубами, и кажется затрещало стекло, и снова заругались и заспорили, а он видел только сжимающуюся сферу, уже совсем маленькую, и оттого особенно яркую - в этой сфере отчаянно метались его стихи, и его истинная супруга, уже почти полностью растворившаяся в пустоте, ни о чем не молила - ее уже почти не было; а была лишь тень - почти уже не видимая, и дочь его стало тенью. И только одни сотканные из солнечного света листы видел он - но и им было слишком тесно, и они, случайно задевая края этой сферы, темнели, сжимались, как листы бумаги от огня.
- Простите... простите меня все... Но не могу я!.. Не могу! Слабый я!.. Погибаю!.. Погибаю!.. Погибаю!..
И вот, когда очередной раскаленный хлыст брани ударил его по голове, он разжал зубы, и тут же раскаленная жидкость жадно хлынула по его телу, завладела им. Он почувствовал, будто голова его раскалывается, и он сам, заключенный где-то среди частичек этой лопнувшей головы, падает в торжественно взвывший, кровавый океан. Потом все закружилось, завертелось, и казалось, будто исполинская, незримая ручища подхватила его, вздернула под потолок, затем - метнула к стене. И вот он уже стоит, вжавшись в эту стену, глядит ошалелыми глазами на тех, кто сидели на кровати. А ему действительно полегчало, и комната не казалось такой уж отвратительной, и смрада он почти не замечал - его организм, так привыкший к выпивке, сразу же опьянел; и все то устремление к светлому, за которое он с таким трудом удерживался - все рухнуло, и он пребывал теперь в том отвратительном состоянии, в котором просуществовал весь последний год, и еще двадцать с лишним лет до этого года. И теперь уже пьяный, он не понимал, из-за чего так мучился совсем еще недавно, зачем распахивал окна, зачем морозил квартиру. Та светлая сфера, где была его невеста и стихи - она уже казалась отдаленным, ничего не значащим бредом, и хотелось только поскорее и побольше напиться, чтобы уж окончательно отделаться от этих, кажущимися теперь ненужными воспоминаний. И он направился к кровати, и пробормотал пьяным голосом:
- Вы это... я того... в общем не в себе был - налейте-ка еще.
- Ага! А больше ничего не хочешь! Целую бутылку в окно угрохал! - это, конечно, жена пророкотала.
Однако, тут вступился дружок:
- Ничего - пусть пьет. Не видишь разве - человек только отходит...
И Михаилу протянули еще один стакан, и он его выпил...
* * *
И был день... а, может, вовсе и не было дня. Во всяком случае, Михаилу запомнилось вот что: когда на улице, среди полчищ снежинок, и лихорадочно раскачивающихся фонарей стал пробиваться робкий темно-серый рассвет - он, с двумя дружками, покачивающийся, и по сути ничего не чувствующий, отправился на работу. Из этого дня заполнилось только то, как он тащил и тащил куда-то один бесконечный ящик - однако, тащил он его только до обеда, потому что решили, что надо отпроситься, пойти договорится со стекольщиком (на самом деле просто хотелось вновь напиться - воспоминания о том, что произошло последней ночью, начинали их давить). Вскоре нашли стекольщика, и когда пришли в квартиру, то оказалось, что жена уже тоже нашла стекольщика, и он уже завершал свою работу. Когда они вошли, то первыми ее слова были:
- Ну вот, посмотрите - вот он - этот псих!..
Стекло вскоре заделали, и тут откуда-то появились несколько наполненных бутылок. Кажется, кто-то их покупал, но никто точно не помнил, так что, возможно, они появились из воздуха. Впрочем - это никого не интересовало. Главное - была жидкость; и вот началась очередная, более бурная чем обычно пьянка. Два стекольщика довольно быстро вписались в эту компанию - так как и не требовалось большого ума, чтобы потерять способность связно говорить, и начать восклицать что-то бессвязное, тупое, чтобы метаться по квартирке, и подпевать пьяному хору...
Вот, собственно, и все, что запомнил Михаил про этот день. Очнулся же он возле своего подъезда, сжимающий в руках две новые бутылки - вспомнил, что его уже посчитали оправившимся от прошлоночной горячки, и послали в ночной магазин за этим дополнением - они все никак не хотели успокаиваться, все буянили, отчаянно и иступлено, и подняв голову, он увидел, проступающий сквозь неустанные потоки снежинок блеклый, прорывающийся с их кухни свет. Увидел он еще и свет этажом выше, и тот свет показался ему чудесным лучиком - словно бы дверь в прекрасный мир немного приоткрылась. И он уж хотел к этому свету бросится, но тут понял, что почти наверняка в этот вечер с Риточкой ее мама, да и даже если бы эта девочка была одна - нельзя было врываться со своей болью, со своими надрывами в ее жизнь...
Пронзительный, бьющий и бьющий, какой-то невиданный, казалось, весь этот город жаждущий разворотить ветер, несколько отрезвил его, и теперь он с отвращением, запустил эти две бутылки в стену, они разбились, в ледяном воздухе взвились два облака ядовитого пара. Михаил отступил, и отошел шагов на двадцать от подъезда, прислонился к стоящему там, обмороженному дереву, и зашептал:
- Ну, вот и все - тебе некуда идти. Тебе некуда деться... Ты, слабак, все погубил, и теперь впереди только темнота - лишь только нескончаемая, беспросветная темнота... У тебя нет сил бороться дальше, и скоро-скоро ты совсем уйдешь во мрак... Ну и пусть мрак, но я не стану возвращаться в эту ненавистную темницу! Не стану, не стану - слышите!..
И действительно, его услышали - та, которую он по какой-то странной случайности называл женою, как всегда пьяная, как всегда готовая к ругани она, все-таки в глубине своей сохранившая частицу того изначального света, который есть в каждом ребенке, и которой потом забывается, но все-таки каждым человеком через жизнь несется - она почувствовала его боль, ведь все-таки, несмотря на все самообманы, несмотря на окружающий их мрак все-таки между их душами установилась какая-то связь. И вот она встревоженная подошла к новому, трещащему от напора ветра стеклу, прижалась к нему лицом, и в напряжении стала вглядываться в то снежное, вихрящееся марево, которое было по ту сторону. Из этого марева проступали искореженные, погнутые стволы обнаженных деревьев, которые так сильно, так мучительно вздрагивали, что казалось, вот сейчас переломятся, расколются тысячами черных, звенящих осколков. И она не слышала обращенного к ней пьяного, бессмысленного вопроса - она вздрогнула оттого, что вспомнил, что видела уже эти искореженные, темные деревья - видела в каком-то ином, и гораздо более страшном месте. Вспомнился этот толи давний, толи этой ночью привидевшийся ей сон - она пробиралась, блуждала в беспросветно темном, воющем лесу, она кричала, но ее крики казались ничтожным шепотом против неустанного, могучего грохота стихии. Она, кажется, хотела найти кого-то, но даже и не знала, кого ищет, и кажется все блуждала по замкнутому кругу. И вот теперь, прижавшись лбом к ледяному стеклу, чувствуя, как холод проникает в ее тело, она напряженно вглядывалась, и вот увидела маленькую фигуру, которую сначала приняла за нарост на древесной коре - и хотя она не могла видеть никак черт, она сразу же узнала, что - это ее муж; и ей сделалось совсем страшно и жутко оттого, что она ясно поняла теперь, что никогда больше уже его не увидит; и она зашептала (а она уже многие годы не шептала, но только кричала) - она зашептала моля, как молятся в храме или молодые влюбленные - она шептала:
