Валерий Вотрин - Гермес
Там и от темной земли, и от Тартара, скрытого в мраке, и от бесплодной пучины морской, и от звездного неба все залегают один за другим и концы, и начала, страшные, мрачные. Даже и боги пред ними трепещут. Бездна великая. Тот, кто вошел бы туда чрез ворота, дна не достиг бы той бездны в течение целого года: ярые вихри своим дуновеньем его подхватили б, стали б швырять и туда, и сюда. Даже боги боятся этого дива. Жилища ужасные сумрачной Ночи там расположены, густо одетые черным туманом.
Оспаривать эти слова бессмысленно. Бедные смертные. У всякой твари свой страх. Муравей убегает от гигантской ступни, но это всего лишь человек, вышедший на прогулку. Человек дрожит при мысли о темных злых силах, препятствующих его существованию, но это всего лишь боги. А боги трепещут, завидев тьму Тартара, ибо не ими она создана и потому не поддается их разумению. Тартар страшен именно тем, что никто не знает, зачем он, как никто не знает, зачем создан весь мир. Но мира почему-то никто не страшится, хотя надо бы, а вот Тартара страшатся, ужасаются его безликой реальности, задаваясь риторическими вопросами «зачем» и «куда».
Равеннец талантливо описал здешние места, будто действительно побывал тут, и вел его не Вергилий, а я. Но — ох уж эта людская фантазия! — многое приукрасил. Семь кругов — не те ли это семь кругов, что выстрадал он сам, пройдя путь до великих вершин человеческой мысли? Воздаяние за грехи, совершенные на земле, — эта идея тяготела над людьми во все эпохи, а наш милый Адонис только привел ее к окончательному оформлению, создал целую гамму каменно-жестких догматов и предписаний, положил начало суеверию и непокорности. В сущности, он сам — великий грешник, ибо не нужно быть чересчур умным, чтобы людям, которые и так бедны умом и сварливы и снедаемы пороками, проповедовать именно те постулаты, истинность коих можно проверить, только лишь умерев. Воображаю, сколько проклятий от моих ведомых к Порогу сыплется ему на голову.
Оставалось пройти только один марш. Дно у пропасти все же было, и он уже мог видеть его. Невдалеке воздвигались огромные ворота, белеющие во тьме гигантской триумфальною аркой. Что было за ними, он не видел, да и не мог видеть, ибо знал — это и есть предел, а там, за воротами, только тьма и загадки. Там же — ворота из мрамора, медный порог самородный, неколебимый, в земле широко утвержденный корнями. Перед воротами теми снаружи вдали от бессмертных боги-Титаны живут, за Хаосом угрюмым и темным.
Каково это — встретиться с предками, услышать их речь, обежать глазами их облик? Никто не видел их со дней творения, не говорил с ними. Я буду первым. Вопрос, волнующий меня, слишком важен.
Ему послышался заливистый собачий лай, но он был слишком далеко, чтобы это казалось явью. Он остановился и прислушался, но в это время лай смолк. Потом, по мере его приближения к воротам из мрамора, лай опять зазвучал, тонкий и писклявый, перемежаемый злобным, но таким же тонким, захлебывающимся рычанием.
Перед вратами стоял стол. За ним три огромных существа со множеством голов и рук пировали, поднимая тяжкие, увенчанные пеною кубки и опустошая сотни блюд с жареным мясом. Но это был какой-то печальный пир, более похожий на тризну. Веселья не было, только печаль была разлита в воздухе. Огромные Гекатонхейры молча и с ожесточением вгрызались в сочное розовое мясо. Мес приблизился к ним, и сотни глаз уставились на него угрюмо и вопрошающе.
— Привет, — сказал Мес. — Приятного аппетита.
Из-под стола на него бросилась собака. Маленькая и черная, она тем не менее была такой же злобной, как и все остальное в этом мире. Вместо хвоста у нее в воздухе крутилась голова ужа.
— Назад, Цербер! — прикрикнул на нее один из Сторуких, и собака, ворча, убралась обратно под стол.
— Любезный Гиес, — обратился к нему Мес, — направляясь сюда, я вовсе не хотел помешать вашей трапезе.
— Ты редкий гость в этих местах, — заметил тот, кого назвали Гиесом. — Сядь же с нами и отведай нашего угощения. Мес церемонно отпил вина из одного кубка и съел кусочек мяса. — Очень вкусно, — сообщил он. — Но скажите, по какому случаю пир, дабы можно было поздравить чествуемую персону или же, напротив, оплакать ушедшего от нас?
Гиганты переглянулись.
— В последнем ты прав, живший на Вершине, — произнес один из них, Бриарей, сидящий справа. — Мы заранее оплакиваем самих себя, ибо, как справедливо посчитали, никто более не оплачет нас, несших верную службу твоему отцу с начала времен.
Мес наклонил голову, как и подобало приветствовать тех, кто ныряет в водоворот Изначальности.
— Но как же те, кого вы охраняете? — спросил он.
И услышал вздох.
— Они давно уже не пленники, — сказал третий Гекатонхейр, Котт. — Просто по природе своей они уже не мыслят своего существования без этих темных сводов. Их жизнь проходит в размышлениях, ибо они стремятся разрешить тайны мира.
— Это невозможно.
— Что-то им удается, — сказал Бриарей. — И они знают, где предел. Они — древние, им многое ведомо, но очень многого они не могут объяснить.
— Отрадно, — сказал Мес, — ибо над чем тогда ломать голову, если все можно объяснить?
И они сказали:
— Ты думаешь?
И он сказал:
— Конечно.
И они сказали:
— Нам пора.
И он сказал:
— Вас проводить?
И они сказали:
— Мы сами.
И он сказал тогда:
— Идите.
И ушли они.
С минуту он неподвижно смотрел на стол, за которым сидели три сгорбленные мумии тех, кто ушел. Потом из ближайшей ямы, пышущей подземным жарким пламенем, он зажег факел, бросил на стол, и его заняло огнем. Гекатонхейры, верные слуги Кронида, погребальным костром уходили в легенду.
Из пламени послышался яростный визг и прекратился. Цербер ушел вместе со своими хозяевами.
Я помню, конца мы искали порою, и ждали, и верили смертной надежде… Но смерть оказалась такой же пустою, и так же мне скучно, как было и прежде. Пошел черный дождь, и его капли угольными слезами потекли по щекам Меса.
Он подошел к вратам и налег на огромную медную дверь. Тяжко она отворилась.
Он ожидал увидеть все что угодно — ослепительный рай, ад, весь в жарко-багряных огнях демонских очагов, холод и лед вселенского бессмертия. Вместо этого он поначалу ничего не увидел. Вернее, он увидел только тьму. Эту тьму нельзя было сравнить с тою темнотой, что была перед медным порогом. Там можно было хоть немного видеть, даже при входе в Тартар. Здесь же ненужным было не только зрение, прочие чувства также не нужны были. Это было похоже на то, будто он с маху влетел в какое-то черное бескрайнее пространство и завис в нем, слабо трепыхаясь, как пойманное насекомое.
Однако пространство это было обитаемо. Перед взором Меса, быть может, даже внутренним, возникли пять прямых и тонких фигур. Пятеро суровых старцев застыли в неподвижности. Загорелось множество бронзовых светильников, и старцы целиком выступили из мрака. Стали видны их лица, и вместо глаз их была тьма, словно окружавшим мраком постепенно пропиталось все их существо, и последним актом этого действа было то, что тьма пожрала их глаза и сама стала зрением. Тьма была вместо их глаз.
