Владимир Блинов - Поиск-89: Приключения. Фантастика
Запел, зашуршал в листве дождь, и Неверующий отложил ручку и все вспомнил. Только что вот это такое было, он не знал. Сон или явь?..
— Явь, Петр Иваныч, — послышался голос.
Неверующий вздрогнул и, оглянувшись, увидал на кожаном старом диванчике с высокой спинкой и зеркальцем, встроенным в кокошник спинки, вчерашнего незнакомца.
— Это не сон, Петр Иваныч, — улыбнувшись, повторил незнакомец, и десятки мелких морщинок разбежались от глаз по лицу.
Неверующий во все глаза смотрел на незнакомца. Он был по-прежнему в белой блузе, в черных бархатных штанах с подвязками и остроносых башмаках. Теперь незнакомец не просвечивал, но странное свечение все еще исходило от тела, и от этого света видна была паутина в углу. «Совсем обленились бабы!» — взглянув на паутину, подумал Неверующий о своих домашних.
А про свечение Дождю недавно все объяснил Мудрый Ворон, живший под Бобруйском. «Это душа светится, проглядывает, — сказал он. — У каждого талантливого существа душа светится. И у человека тоже. У совестливых она краснеет, у злодеев чернеет, у завистников желтеет, а у добрых и талантливых светится». Ворон долго не мог прокаркаться. Чувствовал он себя скверно, мучил кашель, к тому же он курил втихаря, хоть и знал, что нельзя. «К тому же Старик тебя любит и по блату тебе света подбавил, вот ты и светишься во всю ивановскую… Посиди со мной немного, — покашляв, сказал Мудрый Ворон. — Я все равно скоро умру, а мне от твоего света тепло… Глупый ты только», — помолчав, заключил Мудрый Ворон.
«Это почему?» — удивился Дождь.
«А потому, что возвращаться захотел! Тебе же фактически за твой талант бессмертие даровали! Летай себе, пой, играй на флейте или фаготе, целых два инструмента отсобачили, это кому так? Никому! А тебе дали. Потому что Старик тебя любит и под твою музыку ему засыпать легче. Тебе память оставили! Помни, что хочешь, то и вспоминай, тебе глаза, лицо оставили, смотри, как людишки копошатся, радуйся! А ты — нет! Бессмертия не надо, возвратите смертную жизнь, хоть разочек арбуз откусить да соленый огурец схрумкать!»
«Это что такое?» — спросил Дождь.
«А, это… Ну, пища такая!.. Там есть надо, чтобы жить! Ты что, забыл?!.»
«А, вспомнил! — закивал Дождь. — Но ни арбуза, ни огурца соленого не помню…»
«Это здесь едят. Ничего, есть можно, — Мудрый Ворон вздохнул. — Любви ему, видите ли, захотелось! Мало ли что мне хочется?!. Я, может, тоже любви хочу, да молчу и не выпрыгиваю из штанишек! Это Старик тебя распустил, другого он бы выдрал молниями, и столетие б на задницу не сел!.. А то как, бывали такие случаи. Или бы к скале приковал, да Орел бы печень клевал каждый день. Это как?.. Вся бы любовь из башки выскочила!..»
— …А вы, собственно, по какому поводу? — не понял Петр Иванович.
— Я люблю вашу дочь, — помолчав, пробормотал Дождь, и в комнате стал светло, как днем.
— Интересно, — промычал Петр Иванович.
— Что интересно?
— Что это светится-то? — удивился Неверующий. — Рубашка фосфором, что ли, пропитана?
— Это душа светится, — помолчав, ответил Дождь. Он не знал, что такое фосфор, поэтому и не сразу решился ответить.
— Она что, электрическая? — не понял Петр Иваныч. — Какая душа-то? Это как раньше-то говорили? В бога и в душу?.. Эта душа, что ли?
— Душа есть душа, все, что в вас чувствует и мыслит, — заметил Дождь, — а свет божественный пролит не на каждого…
— Вы — священник? — оживился Петр Иваныч.
— Нет, я не священник…
— А профессия какая?
Дождь задумался. Подумав, он улыбнулся и ответил:
— Наверное, музыкант, певец…
— Вон оно что! — уважительно кивнул Неверующий. — Петь я люблю. Газировки хотите?
— Нет, спасибо…
— Они, конечно, эссенции мало льют, разбили бутыль, а теперь и вовсе безвкусная будет. И давно вы знакомы?
— Почти пятьсот лет…
— Ага, — заулыбался Петр Иваныч, — давно, значит! Это хорошо!
Он вытащил из стола бутылку «Лимонада», налил стакан и залпом выпил.
— И сахару недокладывают! — вздохнул он. — Вроде варенье варить рано, куда они его таскают?!. Так вы в школе пение преподаете? — вдруг сообразил Петр Иваныч.
— Нет, я не учился этому, я пока не достоин еще учить других… — смутился Дождь.
— Вот это хорошо! — обрадовался Петр Иваныч. — А то нынче не успел сопли подтереть, давай других учить! Моему директору тридцать семь лет! Мальчишка! И он меня учит, как учет вести! Сопляк! А вы где работаете, позвольте полюбопытствовать?
— Я пока нигде не работаю…
— Вот это плохо! — покачал головой Петр Иванович. — Работа, она облагораживает!..
— Я буду работать! — заверил Неверующего Дождь.
— Вот это хорошо! С вашей специальностью можно ого-го! У нас технологом Афанасий Титыч работал. На трубе дул. Дул и дул. Мы его выгнали за пьянку, он никуда устраиваться не хочет. Я спрашиваю: чо робишь? Он грит: играю на альтушке, «жмуриков» провожаем. В день по десятке, да еще напоят и накормят! Сыт, пьян и нос в табаке! Работы два часа и уважение. А помирают каждый день. И всем надо с музыкой… Это хорошая специальность!.. — Петр Иваныч помолчал, потом оглянулся на дверь и, подавшись к Дождю, прошептал: — Я вить сам в детстве стихи писал! И ничего! И летать очень хотелось. Мы с пацанами даже крылья сделали и с сараюхи сиганули. Ну, отец выдрал, само собой. Только Снегирь ногу вывихнул, а так была у меня охота до всякого такого. Была, да прошла… — Петр Иваныч потускнел, сник, долго молчал, потом добавил: — Я очень завидовал, кто на гармонике играть умеет! И так сердце жгло, так играть хотелось, да отец не купил, а поиграть не давали. У Костромеева была гармоника. Сам не играл, но и играть никому не давал. Не для того, грит, куплена, для фасону стоит!..
Тайный свет вдруг вспыхнул в угасшей душе Петра Иваныча, и слабый отблеск засветился в глазах. Дождь невольно почувствовал к нему симпатию.
— Еще ведь не поздно, — проговорил Дождь. — Душа отогреется и сама запоет, главное, чтоб желание не остыло… Так бывает поначалу: живешь раздельно со всем миром, и звуки раздельно — скрип дверей, шорох песка, шум волн, свист ветра. И вдруг все связывается в мелодию, ты слышишь музыку дня, и гул подземного оркестра уносит тебя к вечности… Так и у любви своя мелодия, как она возникает, никто не знает, но вдруг она прорезалась и понесла, как вихрь, тебя за собой, и вот уж такие бури и ураганы ревут у тебя за спиной, и в этом громе и грохоте нежная мелодия фагота и небесный голос флейты, они переплетаются, и их уже нельзя разлучить, их уже никто не может разлучить, они вдвоем на всю жизнь, на все времена. Разве это не бессмертие? Это они там, — Дождь поднялся и ткнул пальцем в небо, — воображают, что бессмертны и что более никто не обладает этим правом! Так вот, бессмертие не великая длина лет, прожитых в созерцании или деяниях небесных, бессмертие еще и в любви, и энергия, возникающая при этом, обладает столь безумной силой, что в состоянии как убить, так и исцелить. Меня она возродила, я человек, и я могу летать! — он снова как стоял, так и взмыл в окно, оставив за собой длинный светящийся след…
