Яна Завацкая - Разорванный мир
- Что ж, сын мой, - спокойно начал монах, - Ложь - оружие Антихриста, и эти порождения змея, эти поганые гнусные твари - (тон Леонарда постепенно накалялся),- эти пресмыкающиеся чудовища найдут свою преисподнюю, и будут гореть в огненном озере вечность вечностей! Я говорю об этих так называемых женщинах, потерявших право называться женщинами, об этих снедаемых сатанинской гордыней дочерях ада! Если бы Господь сподобил меня (монах уже почти кричал) - самому вершить суд над этими созданиями тьмы, о, я нашел бы место для них! Я воткнул бы раскаленные колья в их гнусные лона, я вырвал бы их бесстыжие глаза, я жег бы их медленным огнем на железных жаровнях... О, я знал бы, как отомстить этим тварям, я заставил бы их есть мясо друг друга и сказал бы: это за то, что вы уничтожили истинную святую Христову церковь! Я заставил бы их народить нам детей, коих мы вырастили бы в чистоте, а самих развешал бы голыми на всех площадях, и кричал бы им в лицо: это вам за то, что вы не хотели покориться Господу! - Леонард перевел дух. Хэлл весь дрожал, не только смысл речи Леонарда, но бешеный его пыл, ненависть, равной которой он еще не видел - вызывали у него ужас. Видя это, а может быть, просто выкричавшись, Леонард сказал мягче.
- Ты еще мало видел в жизни, сын мой, и для тебя моя святая страсть чрезмерна. Но ты привыкнешь и поймешь, ты станешь истинным воином Духа.
Постепенно, приглядевшись, Хэлл понял, что большинство монахов увечные, физически или психологически не способные жить в Свободном мире калеки. Видимо, многие попадали сюда таким же путем, как и он. А если в результате ранения человек лишался руки или ноги, от контузии становился заикой или глухим - у него просто не было шанса выжить где-либо, кроме общины. Были здесь и относительно здоровые, но старые, плохо владеющие оружием или же просто те, кто хотел что-то сеять, выращивать животных, строить, не боясь, что завтра очередная шайка все разрушит и отберет. Большинство монахов были, в общем, простые ребята, не особенно задумывающиеся об искоренении страстей и других духовных проблемах. Правда, Леонард и еще несколько наставников, читавших проповеди, громили грешных братьев на чем свет стоит (проповеди, как правило, звучали еще похлеще, чем выпады Леонарда против арвилонок). Епитимьи тоже налагались очень строгие, однако без мелких грехов, вроде воровства пищи, увиливания от службы, побегов в деревню все равно не обходилось.
Хэлл сошелся с одноногим Мауро, работая вместе с ним на кухне (это было основное место Хэлла, пока рана не зажила, и ходил он с трудом). Мауро, неопределенного возраста мужичок, черноволосый, но при этом невероятно конопатый, ловко прыгал на своем протезе, обходясь без палок и костылей, сворачивал шеи курицам, ощипывал, резал, бросал в котел, шинковал, рубил овощи, варил довольно сносные супы и каши для всей братии. С Хэллом он обращался сносно, хотя и не давал ему посидеть без дела, но и не нагружал чрезмерно, учитывая рану, и все время болтал. Он был из тех людей, кто не умеет слушать, но очень любит поговорить. Но рассказывал он довольно занятные вещи, оказывается, он где только не побывал. Даже в области Квисанги он жил как-то, и там, действительно, было хуже всего. Там он работал в шахте, и на поверхность их вообще не выпускали. Так было три года, многие слепли, многие умирали, воздух там был ужасный. Потом случился большой обвал, много народу погибло, а часть подняли на поверхность, и ему удалось бежать. Больше он в Квисангу ни ногой. А что сама Квисанга женщина, это правда. Страшненькая такая и, говорят, зверюга, лично пытками руководит. Был он и в армии Нея, артиллеристом, там ногу потерял, списали его. Был на севере. Как там на севере? Да ничего хорошего тоже. Там вроде какое-то правительство есть, но он толком не знает... Главное, там вся природа отравлена. Тут, у нас, хоть можно огород садить, а там - леса все мертвые, пустыня одна и города каменные. Хотя порядку больше. Рассказывал он и множество забавных историй, в основном, связанных либо с бабами, либо с гомиками. Послушав Мауро, Хэлл перестал так стыдиться того, что с ним произошло в самом начале, здесь это, похоже, считалось самым естественным делом. Все ведь зависит от точки зрения...
Насчет Юлии Мауро тоже успокаивал его.
- Ты не дергайся, ничего с девкой не будет. Она уж о тебе и не помнит, это точно. Девки здесь в цене, так что жизнь ей всегда сберегут, будут за нее драться, как за золотник. Единственное, кому плохо - тем, кто это дело не любит, со всякими там выкрутасами арвилонскими, знаешь, чтобы не с кем попало, чтобы обстановочка там, и так далее... Но твоя-то нормальная баба. Да другие сюда и не приходят. Еще бывает плохо, если родить захочет. Здесь не дай Бог с ребенком... Некоторые в Арвилон возвращаются, если им дадут, конечно. А то бывают болваны, семьей у нас в Свободном живут. Долго это не длится, тут же найдутся какие-нибудь, мужика зарежут, а бабу, сам понимаешь, себе. Вообще они здесь не рожают, аборт сделала, и никаких проблем.
В общем, жизнь в монастыре начала даже нравиться Хэллу. Мужская болтовня с Мауро как-то возмещала унизительные и даже страшные иногда беседы с наставником Леонардом. Послушники тоже производили впечатление нормальных ребят. Жили они все открыто, в одной огромной общей спальне (используемой, впрочем, только ночью, для сна). Хэлл рвал для Мауро табачные листья, когда его посылали в лес за грибами, табак рос в одном месте по дороге. Курить монахам запрещалось, но Мауро никак не мог расстаться с дурной привычкой, втихаря сушил листья, вертел самокрутки. Однажды вечером, когда Хэлл домывал посуду (в коридоре уже погасили свет, все отходили ко сну), Мауро вдруг подошел к нему сзади и цепкими руками схватил за бедра.
- Вы что? - Хэлл дернулся. Дыхание Мауро стало частым и каким-то зловонным.
- Дай, ну... Малыш! - прошептал он со страстью, - Мы же друзья с тобой!
- Нет, - сказал Хэлл, отпрыгнув в сторону. Он весь дрожал.
- Ну давай же, - Мауро протянул к нему руки, - Да ты что, дурачок, ты жизни не знаешь... У нас же все этим занимаются. И Леонард тоже, для чего он, думаешь, тебя воспитывает. Ты посмотри, по всем углам же прячутся. Да ничего же в этом плохого нет, это же приятно, ну давай! Что же ты, всю жизнь без человеческого тела проживешь?
Хэлл выскользнул из кухни, помчался по коридору. На следующий день он старался не оставаться с Мауро наедине. А вскоре его перевели на стройку, и он перестал сталкиваться с поваром.
В Арвилоне Хэллу нравилось ходить в церковь. Проповеди обычно читала мать Феодосия или кто-то еще из монахинь. Говорили они о том, что нужно любить своего ближнего, стараться всегда сохранить мир в душе, и тому подобную общеизвестную чушь. Хэлла эта чушь особенно не задевала, положено - пусть говорят. Но с другой стороны, мать Феодосия была известна во всем городе своей праведной жизнью, лицо ее так и лучилось светом и добротой, с ней стоять рядом - и то было приятно. И на исповеди она так умела все объяснить и понять тебя, что становилось хорошо, и хотелось быть хорошим и жить иначе, и всех любить. Хотя она, вроде бы, тоже плохо относилась к грехам, но никогда никого не проклинала, а вот грешить после общения с ней хотелось гораздо меньше. Поэтому не было никакого противоречия в том, что она делала, говорила на проповеди и в жизни, и что Хэлл читал в Евангелии. Когда он бывал в церкви, в душу опускался мир, спокойствие, и такая чудная музыка, и голоса хора - словно ангельское пение, и свечи, и взгляд Христа со стены - из раненой ладони Его поднимались семь звезд... Хэлл не признался бы в этом мальчишкам-приятелям, это считалось моветоном, но он ходил в церковь не только по обязанности.
