Николай Полунин - Орфей
- Что просили делать?
- Просто показать... что-нибудь. Бабушка научила ее Тайне движения и Тайне шепота. Тайне жеста и взгляда. Власти над тем, что было живым, и тем, что живым только будет. Она гордилась, глупая девчонка, задирала нос. На нее смотрели, слушали, благодарили.
- Благодарности собирал ее друг?
- Не то... Просто однажды она увидела очень много зеркал...
- Не надо, я понял.
- ...а лиц уже не было видно за капюшонами. Только подбородки и такие прорези для глаз.
- Не стоит, Ксюшенька.
- И он был среди них. Это его голос сказал: "Шестьсот шестьдесят шесть - число Антихриста, число Зверя, и ты будешь заклеймена им. Ты не сможешь творить свои Богомерзкие заклятья, мы лишим тебя твоей колдовской силы". И улыбнулся своей улыбкой, которую она сразу узнала. А больше ничего не помнила.
- Даже не знаю, что и сказать. Она нарвалась на секту? Что-то вроде Братства наоборот? Какие-нибудь Тайные Блюстители Чистоты Веры Христовой?
- Да какая разница, как они там себя называли.
- Что было потом? Тебя...
- Не меня. Не меня, запомни, миленький. Это была не я, понимаешь? Кто, пройдя тот кошмар, остался бы в рассудке и смог спокойно об этом говорить?
- Не ты, не ты, я понял. Та девушка. Что с нею сталось?
- Ее забрала бабушка. Вызволила. Как - неизвестно. Наверное, просто приехала и увезла. Девчонка не помнила этого. Она будто родилась заново спустя полгода, а вспоминать начала еще позже, когда раны совсем зажили. Так устроила бабушка, иначе бы девчонка просто сошла с ума.
- Она искала их потом в городе? Что там было?
- Что могло быть в городе? Какое городу дело до изувеченной деревенской девчонки, одной из многих? Сколько их пропадает без следа в большом городе? Там все шло как обычно. Но она искала, да, она хотела отомстить. Никого не нашла. В живых, я имею в виду.
- Вот как...
- Да. Тоже бабушка. Не выходя из своего дремучего леса. Девчонка узнала кое-что, кое-какие подробности. Это было так страшно и жестоко, что она не ощутила даже удовлетворения от свершившегося возмездия. Бабушка не отпускала ее из лесу, прятала, пока не получила бумагу, официальное свидетельство о ее смерти. Каким образом? Бабушка умела делать так, что люди поступали по ее желанию. Теперь той девушки вроде как и на свете нет. А я есть, понял ты?
- Что же стало с той девушкой и ее бабушкой?
- Они жили в своем лесу, пока бабушка не умерла. Тут и сказочке конец, а кто слушал...
- Погоди, а как же ты - здесь? Почему?
- Я - это я, говорю тебе. Я не она, и здесь я совсем не потому. И ты здесь совсем не потому, почему думаешь. И знать я не хочу, что у тебя там... Ох, не могу я больше, миленький! Не могу я! Ничего мне уже не помогает! Ни ты, миленький, ни... Вот что. Ты ляг вот так. Ничком, голову на руки. Не шевелись и ничему не удивляйся. Что бы ни услышал, что бы я ни делала, понял? А потом сразу уходи, за мной не иди, обещаешь? Обещаешь?
- Ну, обещаю, обещаю.
- Вот так лежи, миленький, тихо. И помни - ты обещал. Это нужно мне... чтобы освободиться. Как для тебя - груз с души. Вот он, настоящий-то груз... Лежи тихонько...
И она зашептала над моим затылком. Это был какой-то тарабарский язык, коверканные слова в рассветной мгле. Или заклинания.
***
История нашего "курортного романа" менее чем банальна. По-моему, на второй или третий день я подошел в столовой - просто представиться, клянусь! - а назавтра ее столик уже оказался сдвинут с моим. После ужина она ждала меня на повороте дорожки, хотя мы ни о чем таком не договаривались. Молча взяла под руку, повела с собой. Мы обошлись без лишних слов. Я думал, что она ведет меня в гости, да так оно и было, только не в дом. Позади, за глухой торцевой стеной, прямо под открытым небом лежал двойной надувной матрас противного малинового цвета. Ксюха сильно обняла меня за шею, поцеловала взасос и опрокинула. Больше всего меня поразило, что место нашего свидания открыто всем взорам.
При всех она держалась не более чем как с соседом по даче. Дважды за три недели мы немного погуляли и поболтали, причем говорил в основном я. Сегодняшняя ночь с откровениями была не то пятой, не то шестой нашей ночью.
Да, Ксюха мне нравилась. Не просто потому, что ну какой еще в Крольчатнике выбор дам? И не потому, что у меня четыре года не было женщины, что, между прочим, тоже на пользу не идет. Не потому, что боль, о которой говорил Гордеев, что она проходит, а я согласился, на самом деле не прошла и не может пройти И я не мог оттолкнуть случай если не избавиться, то хоть немного заглушить воспоминания о ней. А Ксюха мне нравилась. Истоки ее мрачности теперь особенно понятны, и я молодец, что не лез с расспросами сам Она была хорошая. Во всех смыслах.
...Я размышлял об этом, стоя у себя в душевой. Холодная вода текла по животу и спине. Но Ксюхин крик все стоял у меня в ушах.
Она закричала внезапно и яростно, прямо посреди своего невнятного шепота, и сперва я подумал, будто так и надо Секунду-другую продолжал утыкаться лицом в согнутый локоть. Крик оборвался, как если бы она заткнула сама себе рот. Бросилась, разметав хлипкий шалашик, построенный много над матрасом наших свиданий. Хлопнула дверь, лязгнула задвижка. Я кинулся за ней, барабанил кулаками, не задумываясь, врезал по окну открытой ладонью. Ладонь отскочила, врезал кулаком. Кулак тоже отскочил. Это привело меня в чувство. Вот такие окна здесь, да? Что-что, а попробовать на прочность стекла хотя бы в своем домике мне в голову как-то не пришло. Прислушиваясь к всхлипываниям внутри, я вдруг вспомнил, что стою совершенно голый. Подобрал с матраса обзелененные джинсы и рубашку. Подумалось, что шалашик, если его перенести к моему домику, придется как раз на место ночного костра из чистых листов бумаги. Еще постоял на крыльце. Пускать меня не собирались, и я, пожав плечами, сказал, что иду к себе.
Почти у самого своего домика я заметил, случайно взглянув в сторону Ворот, мужскую фигуру. Твердой, уверенной походкой, в которой было что-то офицерское, мужчина быстро взошел на крыльцо одного из нежилых домов. Я прятался за раскидистым кустом с блестящими листьями. Призадержавшись у двери буквально секунду, он распахнул ее, вошел и захлопнул за собою. В последний момент он обернулся, но я уже и так узнал его.
Это утро приготовило мне еще сюрприз. Когда, вытираясь, я стоял перед зеркалом, то почувствовал, что левой ноге, где пальцы были покалечены, что-то мешает. Посмотрел. Это "что-то" оказалось просто нормальным их положением, от которого они отвыкли. Пропали пятна и полосы всех моих шрамов, вообще всех. Ведь у человеческого удивления имеется предел? Вот я и не удивился ничуть.
Приступив к сбриванию носимой в течение последних пяти лет бороды, я лишь поглядывая на ставшие чистыми руки в основаниях больших пальцев и думал, что за все время моего пребывания в Крольчатнике ни разу не пользовался своим способом снятия головной боли. Необходимости не было.
