Джо Хилл - Произраки двадцатого века
Не помню, что еще я ему говорил. Много всякого, наверное. Я просил его не делать этого, просил не бросать меня. Говорил, что это несправедливо, что у меня нет друзей, кроме него. Говорил, что я навсегда останусь одиноким. Я говорил и говорил, пока мои просьбы не переросли в невнятные беспомощные всхлипы. Он обнял меня своими мягкими пластиковыми руками и держал, пока я плакал, уткнувшись лицом ему в грудь.
Потом он забрал у меня шары и обвязал нитки вокруг одного запястья. Я взял его за другую руку, и мы дошли до края воды. Прибой замочил мои кроссовки. Море было таким холодным, что у меня заныли кости ног. Я приподнял Арта и крепко сжимал его обеими руками, пока он не пискнул печально. Мы застыли в прощальном объятии. И затем я развел руки. Я отпустил его. Надеюсь, что в ином мире, если он существует, нас не будут судить слишком строго за поступки, совершенные на этой земле, — по крайней мере, простят нам ошибки, сделанные из любви. Я не сомневаюсь, что это грех — позволить такому человеку уйти.
Он поднялся, и воздушный поток развернул его так, что он смотрел на меня, взлетая все выше и выше над волнами, с левой рукой, вытянутой вверх привязанными к запястью шариками. Его голова свисала под таким углом, что казалось, будто он изучает меня.
Я сидел на берегу и смотрел, как он улетает. Я смотрел до тех пор, пока не перестал отличать его от чаек, круживших над водой в нескольких милях от берега. Он стал еще одной черной точкой в небе. Я не двигался. Я не знал даже, смогу ли я встать. В конце концов горизонт окрасился розовым, а голубизна над моей головой потемнела. Я откинулся на спину. На черное безбрежье неба высыпали звезды. Я наблюдал за ними так долго, что у меня закружилась голова, и я вообразил, как отрываюсь от земли и падаю вверх, прямо в ночь.
Я стал нервным. В школе снова начались занятия, и вид пустого места за партой вызывал у меня слезы. Я не в состоянии был отвечать на вопросы учителей, перестал, делать домашние задания. Меня оставили на второй год.
Еще хуже было другое: никто уже не верил, что я опасен. Оно и понятно — человека, рыдающего у всех на глазах, невозможно бояться. Складного ножа у меня больше не было, его забрал отец.
Однажды после уроков Билли Спирс избил меня — расквасил нос, чуть не выбил зуб. Потом Джон Эриксон прижал меня к полу и несмываемым фломастером написал у меня на лбу: «КАЛАПРЕЕМНИК». Он так и не научился писать это слово правильно. В другой раз Кассиус Деламитри спрятался в кустах и набросился на меня, когда я проходил мимо, сбил с ног своим весом и уселся сверху. Он так меня сплющил, что выдавил из моих легких весь кислород. Я был побежден путем стравливания воздуха; Арт понял бы это.
Родителей Арта я избегал. Больше всего на свете мне хотелось повидать его мать, но я не мог. Я боялся, что если заговорю с ней, то все расскажу: что я был с ним, что я держал его и отпустил. Я боялся увидеть ее глаза. Боялся ее боли и гнева.
Через шесть месяцев после того, как сдувшееся тело Арта нашли в полосе прибоя на пляже Норт-Скарсвелл, перед домом Ротов появилась табличка «ПРОДАЕТСЯ». Больше родителей Арта я никогда не видел. Миссис Рот иногда писала мне, спрашивала, как мои дела, но я ни разу не ответил. Свои письма она заканчивала словами: «С любовью».
В старших классах я занялся легкой атлетикой и очень преуспел в прыжках с шестом. Мой тренер говорил, что законы гравитации на меня не действуют. Он ни хрена не знал о законах гравитации. Как бы высоко я ни взлетал на миг или два, в конце концов я всегда падал вниз, как и все остальные.
Прыжки с шестом принесли мне место в государственном колледже. Там я держался особняком. В колледже меня никто не знал, и я смог восстановить давно утерянный имидж социопата. Я не ходил на вечеринки. Я никому не назначал свидания. Я не желал ни с кем знакомиться.
Как-то утром я шел по студенческому городку. Навстречу мне попалась юная девушка с волосами такими черными, что они отливали синевой, как густая нефть. Она была одета в широкий толстый свитер и длинную юбку, и этот совершенно асексуальный наряд не мог скрыть ее изумительную фигуру, стройные бедра, упругую высокую грудь. Глаза у девушки были из голубого стекла, а кожа белая, как у Арта С тех пор как Арт улетел в небо на связке воздушных шаров, я впервые встретил надувного человека Парень, шагавший позади меня, издал восхищенный свист. Я отступил на шаг и, когда он поравнялся со мной, подставил ему подножку. Его книги разлетелись во все стороны.
— Ты что, псих? — завопил он.
— Ага, — сказал я. — В точку.
Ее звали Рут Голдман. На одной пятке у нее была заплатка из черной резины — в детстве Рут наступила на осколок стекла. Еще одна заплатка покрупнее сидела на ее левом плече, куда воткнулась однажды ветка, сорванная порывом ветра. Домашнее образование и неусыпная забота родителей уберегли девушку от других повреждений. Она, как и я, училась на факультете английского языка и литературы. Ее любимым писателем был Кафка, потому что он понимал абсурдное. Моим любимым писателем был Маламуд, потому что он понимал одиночество.
Когда я окончил колледж, мы поженились. Хотя и по сей день вечная жизнь представляется мне сомнительной, в иудаизм я перешел без разговоров, получив наконец возможность беседовать о духовном. Можно ли назвать это переходом в другую веру? По правде говоря, раньше у меня вообще не было веры. В любом случае, свадьба у нас была еврейская, и я разбивал каблуком стекло под белой тканью.
Однажды я решился рассказать Рут про Арта. Она написала мне цветным мелком:
«Как это грустно. Мне очень жаль».
Она накрыла мою ладонь своей.
«А что случилось? У него кончился воздух?»
— У него кончилось небо, — сказал я.
УСЛЫШАТЬ, КАК ПОЕТ САРАНЧА
Фрэнсис Кэй очнулся от сновидения — не столько тревожного, сколько возбуждающего — и обнаружил, что превратился в насекомое. Он не удивился, потому что предполагал, что такое может случиться. Нет, не предполагал — он надеялся и фантазировал, и если не буквально об этом, то о чем-то подобном. Например, одно время он верил, что научится управлять тараканами с помощью телепатии, соберет их в поблескивающую коричневыми спинами орду и отправит сражаться за себя. А посмотрев тот фильм с Винсентом Прайсом,[38] он тоже захотел частично трансформировать себя: так, чтобы и его голова превратилась в голову мухи, поросшую черными жирными волосами, а в его выпученных фасеточных глазах отразилась тысяча вопящих лиц.
Как пальто с чужого плеча, на нем висела его старая кожа — кожа, которую он носил, будучи человеком. Четыре из шести лап проткнули отверстия в этой сырой, бежевой, прыщеватой, покрытой родинками, страшной и зловонной накидке из плоти. При виде сброшенной кожи он испытал прилив экстатического восторга и подумал: туда ей и дорога. Он лежал на спине, и его лапы — сегментированные и сочлененные так, что сгибались назад, — беспомощно шевелились над телом. Каждую лапу покрывали изогнутые пластины с зеленоватым металлическим отливом. Они блестели, так полированный хром, и солнце, косо падавшее в узкие окна спальни, зажигало на их поверхности стремительные радужные сполохи. Конечности оканчивались крюками из черной эмали, расписанной филигранью тончайших лезвий-волосков.
