Геннадий Прашкевич - Кот на дереве (сборник)
— Чего ревешь?
— Книжку перечитывала.
Конечно, ту книжку! Не боялась Серегу, затараторила:
— Я в газете прочитала, что писатель Синяков ушел из литературы. Как думаешь, он надолго ушел?
— Навсегда.
— Ты сам дурак! — сказала Сонька и снова заплакала. — Я сегодня птичницам пересказала ту историю, где они у Синякова голышом купаются, так птичницы все плакали, а тетя Фрося сказала. Что когда приедет писатель, мы ему подарим корзину яиц двухжелтковых! Писателям здоровье необходимо. Как у него со здоровьем?
— Плохо, наверное.
Сонька снова в слезы.
Чтобы успокоить, спросил:
— Замуж за меня пойдешь?
Сонька сразу засуетилась, всхлипнула еще разок для порядка, чтоб видно было — она сомневается. Но волосы незаметно поправила и, как в зеркало, глянула в темный пруд. Ответила высокомерно:
— Пойду.
Серега — как проснулся.
Соньку всяко обхаживал. А она призналась: она куль с мукой поднимала ради него. До того дошло, что Ванька-встанька снова, как в детстве, начал мешать Сереге. Снится по ночам, подмигивает: уложи меня! Надоел. Он неваляшку запечатал и отправил бандеролью по знакомому адресу в Новосибирск. «Ты, Галка, — написал на бумажке, — скажи Николаю Степановичу, что я на него не сержусь. Неваляшка ведь через многие руки прошел, с ним, с игрушкой, все были откровенны, может, в нем, правда, есть что-то такое, как в намоленной иконе, да? Я недавно в книге читал, что инопланетяне много нам чего набросали. Как на свалку будто, да? Ну, может, и этого неваляшку…»
Ответа не ждал.
Как бы навсегда распрощался с петит фема Галкой Мальцевой.
А ответ пришел. Николай Степанович коротко сообщил: все у них хорошо, вот получили неваляшку, он у них снова стоит на той же полке. Сам Николай Степанович пишет очерки, много ездит. Галина Антоновна ездит с ним, но чаще дома помогает в работе. Советовал: «Ты, Сережа, по шею не уходи в будни. Зачешутся руки, пиши. Так просто, для себя. В этом есть польза. Известно, где один перестает мечтать, двоим становится плохо.»
Как-то Серега уснул, а ночью Сонька, жена, будит. Что-то, говорит, неважно себя чувствую, в обморок могу упасть. А сама рядом лежит: беременная, красивая. Сказал ей ласково: вот длинные тени, видишь? При Луне они всегда такие длинные. Я, Сонька, сейчас о тебе думаю. Ты очень светлая. Хочешь, еще что-нибудь расскажу?
— Ну, рассказывай, а то упаду в обморок.
Пруды всякие бывают, рассказал. Но лучше всего — темные и прозрачные. Рыба идет, а по дну, по камешкам и песочку, медленная тень движется. Встретит камень, изогнется. А рыбе ничего. Идет себе и идет. Ведь тень изгибается, а не рыба.
И заросшие пруды хороши.
На них мреет ряска, растут кувшинки.
Они желтоватые, растут из ила. Кувшинку потянешь, она тянется как резиновая, пускает пузырьки со дна, а потом сразу лопнет.
Или — черемуха. Немножко холодно, морозит, а от черемухи густая волна, кружит голову. Ты, Сонька, не падай в обморок, потому что я без тебя что? Вот видела, как осенью стоит под забором коневник? Он коричневый, его тронешь, он осыпается, как спелая конопля. Только невкусный он и не едят его лошади.
За месяц до Сонькиных родов тетя Вера принесла Сереге тоненькую бандероль. «От писателя Синякова.»
— Откуда вам знать?
— Я грамотная, — с достоинством заметила тетя Вера. — Там адрес обратный.
И жадно спросила:
— Дашь почитать?
Серега буркнул что-то неразборчивое, но в положительном смысле.
Подержал бандероль в руках. Опять, наверное, письма читателей — с упреками. А у него дел по горло. Он теперь истории рассказывает только Соньке. Никто не слышат его историй, кроме нежной и сладкой Соньки. Пришел, обрадовал:
— Вот от писателя.
— Ой! Книжка!
И правда, книжка.
Небольшая, в голубой обложке.
Название: «Серегины рассказы». На фотографии — Синяков. Постарел немного.
Но почему — Серегины?
Перелистал книжку. Отлегло от сердца.
Наверное, правда — работает на них с Синяковым тот неваляшка, Ванька-встанька, сын сукин. Все рассказы-то больно знакомые. Про коневник, который лошади не едят. И про старый пруд и все такое прочее. Ох, зарыдает опять над книжкой одинокая учительница из Братска. Работает Ванька-встанька, не устает, стервец, никак не уложит его судьба!
Спросил Соньку:
— О чем думаешь?
— Да вот думаю, чего ты не учился? Был бы ученый, книжку бы написал. Образования у тебя мало, — капризничает.
— Ничего себе, мало! Я три языка изучал!
— Все равно мало. Надо пять знать!
— Зачем столько? — удивился Серега.
— Да затем, что я теперь о нем думаю, — Сонька задумчиво ткнула пальцем в свой живот, имея в виду будущего наследника. — Слышь, Сережка, ты ведь работаешь с деревом. Сделай ему игрушку.
— Сделаю, — обрадовался Серега. — Я ему все сделаю.
И вырвал книжку у Соньки.
— Оставь, не это главное!
— А что?
— Ой! Не догадываешься?
— Совсем не догадываюсь.
— Да я тебе сто раз на дню говорю!
— Подумаешь, по сто раз! — догадалась Сонька. — Скажи и в сто первый. Любишь?
ВИРТУАЛЬНЫЙ ГЕРОЙ, ИЛИ ЗАКОН ВСЕМИРНОГО ДАВЛЕНИЯ
…Жена сварила кофе. Сделав первый глоток, всегда самый вкусный, Николай Владимирович попросил:
— Найди, пожалуйста, черный галстук. Сегодня у нас ученый совет.
— Совет? По Мельничуку? — Жена всегда была в курсе его дел. — Он и в самом деле изобрел что-то особенное?
— Не изобрел, — хмыкнул Николай Владимирович. — Открыл. Он так считает — открыл. И если Хозин с Довгайло поддержат Мельничука, я обязательно съезжу ему по роже.
— Правильно! — сказала жена. — Истину, даже научную, надо защищать. Ты только не увлекайся, милый. Ты же сам доктор наук. Одна, ну, от силы две пощечины, этого вполне хватит. А что он открыл такое?
— Для начала закрыл. Он закрыл закон всемирного тяготения.
— А как же Ньютон? — взволновалась жена. — Про гравитацию написано во всех учебниках.
— Мельничука учебники не тревожат.
— Хорошо, но как тогда быть с этим? — Жена выпустила из рук чашку, осколки разлетелись по полу. — Отчего же она падает?
— Сила всемирного давления! Ясно? Так провозглашает профессор Мельничук.
— А по мне так все равно, — примирительно улыбнулась жена. — Как ни назвать, чашка все равно разбивается. А что Мельничук требует за это?
— Почти ничего. Разве что заменить в учебниках имя Ньютона на свое собственное.
— Ты завидуешь, милый?
Николай Владимирович поперхнулся:
