Геннадий Прашкевич - Русский струльдбруг (сборник)
Меня схватили за плечи.
– Кора, вы, правда, знаете меня?
Кора не ответила. Не захотела ответить.
Пока меня тащили к машине (впрочем, я не особенно упирался), я всяко пытался войти в ее память, в ее смутное, дымное, активно сопротивляющееся сознание. Сволочь… Я почти вырвался, но меня ударили под дых. Железная дверца автомобиля распахнулась передо мной непривычно – против хода, но кинули меня на заднее сиденье вполне общепринятым способом – рукой за волосы, лицом вниз.
Сисадмин по вызову
Комната – длинная, как пенал.
Письменный стол, покрытый зеленым выцветшим сукном.
На пол брошены старые газеты. Массивный табурет привинчен к полу.
У окна плетеный легкий стул, у стены диван – клеенчатый, допотопный. Прямая деревянная спинка, мутное зеркало на уровне глаз. От плинтуса до потолка – прихотливая трещина. Ах, Рио-Рита… Все вроде на месте, но чего-то не хватает. Не порядка, – порядок есть. И не вещей, – мало, что ли, привинченного табурета? Аргентины далекой привет… Не хватает, скорее всего, всей этой необязательной хрени, мелкой чепухи, «вторых» девайсов. Неужели целая команда, подумал я, охотилась за мной и даже доставила меня сюда только для того, чтобы вернуть никому не нужную тетрадь или назвать мое забытое мною имя?
«Надо знать корни (милые и тупые), помнить начало собственной жизни».
К сожалению, никаких начал я не помнил, потому и подошел к большому пыльному окну. Осторожно коснулся мутного, засиженного мухами стекла, побренчал металлической задвижкой, вросшей в каменную замазку. За стеклом виднелась улица, обсаженная лохматыми тополями, глинистая, умеренно разъезженная грузовиками и телегами. Никаких признаков асфальта – цивилизация до этих уголков еще не добралась. Правда, издали, перебивая музыку, доносился паровозный гудок. Паровоз, паровоз, ты куда меня завез? Все смазывалось, будто смотришь сквозь слезы. И почему-то сквозь всю эту печальную картинку разъезженной провинциальной улицы проступала, проявлялась, как на мокрой фотобумаге, сиреневая соляная пустыня. Карлик жаловался: «Я болен. Говорю вам, болен». Поскуливала облезлая собака, путалась под ногами лошадей. Ах, Рио-Рита… Это, кстати, ведь не фокстрот. Последний атлант хранил у себя старые винилы. От него я и запомнил: «Рио-Рита» – это посадобль, хотя разницы между тем и другим не видел.
Фыркая, ступали сквозь сумеречность лошади.
Караван растянулся чуть не на километр, время раздваивалось.
Тибетец Нага Навен, монголы, красноармейцы. И тут же колея улицы.
«Хана зам? Где дорога? Ото бит ултан явхуу? Сколько мучиться?»
«Навш митын. Хрен его знает».
Подъехал красноармеец в буденовке, в потной гимнастерке. На плохом монгольском выругался: «Сайхан зам!» Монголы покивали согласно: «Урт зам. Зов зам». Хвалили дорогу, вот какая она в пустыне – длинная и правильная.
Испепеляющая жара.
Рябой подрагивающий воздух.
Вдруг из раскаленного сиреневого неба полетели вниз невесомые пушинки.
Снег над пустыней? Или пух тополей над тихой улицей?
«Онцын юм гуй», – покачал головой монгол.
«Ничего особенного», – согласился другой несмело.
Вот закончу игру, невольно вздохнул я, точно улечу в Сикким.
Там пальмы доходят почти до снеговой линии. Там монастырь Энчай. Или нет, для начала я отправлюсь в Румтек, в тихую деревушку Мартам. В шестом веке там жил святой Кармапа Ринпоче, а в девятнадцатом наезжал раджа, позже отдавший англичанам свою страну всего лишь за пожизненную пенсию.
Нет плохих вестей из Сиккима.
Птицы над барханами. Рио-Рита.
Долгий, ничем не прерываемый саунд-трек тоски.
Последний атлант обещал мне обеспеченную старость.
Смешно. Зачем обеспеченная старость человеку, у которого не было детства?
Ах, Рио-Рита… Дверь заперта. Окна не открываются. Зато на зеленом сукне стола лежит (я это только сейчас увидел) тетрадь. Лиса и Кора меня не обманули. С обложки счастливо улыбались самка гиббона и самец гиббона. Сам гиббон, конечно, отсутствовал.
…тридцать восемь (38) трупов нами приняты и преданы кремации.
…комендант Н.К.В.Д. Гулий, пом. нач. отд-ния первого отдела Г.У.Г.Б. (подпись неразборчива). 22. VIII. – 39 г.
Зачем в своей прежней жизни я выписывал это в свою тетрадь?
…самообразованием не занимается. Читает партийную периодику. Ограничен, не разбирается в истории и в литературе. По текущим проблемам проявляет поверхностные знания. Февральскую революцию встретил восторженно. Вместе со всеми громил витрины магазинов, бросал камни в богатые окна. С февральской революции не пользовался отпуском. В настоящее время болеет семью видами разных болезней.
Тут же портретик, вырезанный из старого «Огонька».
Подпись: «Железный нарком Ежов Николай Иванович».
Революция вдохновляет. Бросать камни в богатые окна, громить магазины, гадить в нежные севрские вазы, лакать гнусный самогон из чудесной царской посуды, а потом работать, работать, работать на износ, до полной потери сил, сдыхать, блевать, никогда не пользоваться отпуском, читать партийную периодику.
…нельзя допускать к руководству людей, активно участвовавших в гражданской войне…
Я помнил каждую деталь своей жизни с того мгновения, когда очнулся в Ожоговом центре, но из прочитанного ничего не мог вспомнить. Почему именно эти выписки? По какому поводу? Ну, извлекли тетрадь из кармана обгоревшей куртки, а кто я? Турист извне? Богатый инопланетянин?
Кстати, для игры это могло годиться.
Приключения космического туриста – вариант.
А можно вселиться в тело Чингисхана, повести немытые орды другим путем, скажем, переправить их на плотах в Австралию. Блин, как изумятся британские каторжане, услышав в Новой Каледонии звучную монгольскую речь. Согласно преданию, род Чингисхана восходил к женщине по имени Алан-Гоа, сумевшей забеременеть от луча света. При необходимости женщины умеют скрыть правду.
«Сайн байна, – сказал бы Чингиз. – Здравствуйте».
«Чиный нэр хэн бэ? – удивились бы каторжане. – Как тебя зовут, чел?»
«Чингисхан меня зовут. С детства так зовут. Так что, считайте, Чингисхан я».
«Би тантэй уулзсандаа их баяртэй байна, – толмач (даже с монгольского) в Новой Каледонии непременно нашелся бы. – Сайн явж ирэв. Доехали хорошо?»
