Клиффорд Саймак - Игра в цивилизацию: Фантастические рассказы
— Вы садитесь,— пригласил Мэдисон,— проведите со мной полчасика. Нам предстоит о многом переговорить.
В кабинете было только одно незанятое кресло; на всех прочих громоздились книги. Харрингтон неуклюже уселся в свободное кресло, все еще ощущая от страха сухость во рту.
Мэдисон вернулся за стол и подвинул свое кресло вперед.
— Вы точь-в-точь такой, как на портретах,— заявил он.
— У меня был хороший фотограф,— пожал плечами Харрингтон,— Издатель на этом настаивал.
Он чувствовал, что понемногу возвращается к жизни, отупение начало отпускать, и обе его части постепенно сливаются в единую личность.
— Вот тут у вас есть преимущество,— добавил он.— Лично я не видел ни одного вашего портрета.
Мэдисон погрозил ему пальцем:
— Я анонимен. Вы, разумеется, понимаете, что редакторы безличны. Они не имеют права внедрять себя в общественное сознание.
— Несомненно, это просто заблуждение,—декларировал Харрингтон,— но раз уж вы придаете ему такое значение, настаивать не буду.
И при этом ощутил легкую панику — замечание насчет безличности редакторов явно было домашней заготовкой и не могло оказаться случайным совпадением.
— И вот наконец-то вы решились меня навестить,— говорил Мэдисон.— Боюсь, что в связи со статьей в утренних газетах.
— По сути дела,— мягко ответил Харрингтон,— я здесь именно поэтому.
— Надеюсь, вы не слишком раздражены.
— Да в общем, нет,— покачал головой Харрингтон,— Фактически говоря, я пришел, чтобы поблагодарить за помощь, которую вы мне оказали,— я наконец-то принял решение. Видите ли, я над этим раздумывал и твердил себе, что обязан сделать это, но...
— Но беспокоились о предполагаемой ответственности — наверно, перед общественностью, но, может быть, и перед собой.
— Писатели редко бросают свое ремесло — во всяком случае, добровольно так не поступает практически никто. Обычно это происходит не столь внезапно.
— Но это же было очевидно,— запротестовал Мэдисон.— Это казалось единственным приличествующим вам поступком, настолько соответствующим обстоятельствам и к тому же напрашивавшимся уже давно, что я не мог удержаться. Признаюсь откровенно — я сделал это не без умысла, надеясь оказать на вас влияние. Вы так прекрасно увязали то, что говорили много лет назад, и свою последнюю книгу, что было просто жаль испортить это попытками сказать что-нибудь еще. Конечно, если бы вам приходилось писать, чтобы заработать на жизнь, все выглядело бы иначе, но ваши гонорары...
— Мистер Мэдисон, а что бы вы делали, если б я опротестовал это?
— Ну, тогда я принес бы нижайшие извинения в массовой печати. Я все уладил бы наилучшим возможным манером.
Он встал из-за стола и начал рыться в груде книг, сваленных на кресле.
— Мне тут как раз попадался экземпляр вашей последней книги,— сообщил он,— Там есть несколько предметов, о которых я хотел бы с вами поболтать.
«Он является ключом к разгадке,— подумал Харрингтон, глядя, как тот роется в книгах,— но не больше». Харрингтон был уверен, что в этом деле замешан не только Сэдрик Мэдисон, а кто-то или что-то еще, бог ведает что именно.
Он понял, что должен выбраться отсюда как можно скорее, и сделать это таким образом, чтобы не вызвать подозрений. А пока остается здесь, должен играть свою роль идеального литератора — последнего джентльмена.
— А, вот! — триумфально воскликнул Мэдисон и поспешил обратно к столу, сжимая в руке книгу. Он быстро пролистал ее,— Ну так вот, здесь, в шестой главе, вы говорите...
Когда он повел машину через массивные ворота по направлению к белому внушительному дому, высившемуся на холме, луна уже садилась.
Он выбрался из машины и взобрался по широким каменным ступеням, ведущим к дому. Достигнув вершины лестницы, он остановился, чтобы взглянуть на изборожденный тенью лунного света, покрытый травой и тюльпанами склон холма, на белеющие стволы берез и темные силуэты елок, и подумал, что подобные зрелища следует видеть как можно чаще — эту завораживающую красоту, вырванную из ровного течения реки жизни, несущей нас от рождения к смерти.
И стоял там, гордо выпрямившись, позволяя красоте лунного сияния и гравюрам ночи проникнуть до самой глубины души.
«Это,— думал он,— один из нежданных моментов, когда обретается бесценный опыт, который невозможно ни предугадать, ни оценить или проанализировать позднее».
Услышав, что парадная дверь открылась, он медленно обернулся.
В дверях виднелся старина Адамс, и его фигура была четко очерчена светом лампы, стоявшей на столике в прихожей. Снежно-белые волосы Адамса были растрепаны и завивались венчиком, словно окружая голову нимбом. Одну руку старик прижимал к груди, придерживая полы ветхого халата.
— Вы припозднились, сэр,— сказал Адамс.— Мы уж начали беспокоиться.
— Простите. Я задержался довольно сильно.
Харрингтон одолел остаток подъема, и Адамс отступил в
сторону, чтобы впустить его.
— Сэр, у вас все в порядке?
— О, в полнейшем! Я навещал Сэдрика Мэдисона из «Ситуации». Он оказался очаровательным парнем.
— Ну, раз с вами все в порядке, сэр, то я вернусь в постель. Теперь я знаю, что вы дома и в безопасности. Может, сумею немного поспать.
— Все в полном порядке,— повторил Харрингтон,— Спасибо, что дождались меня.
Он остановился в дверях кабинета и посмотрел, как Адамс медленно взбирается по ступеням, потом вошел в кабинет и включил свет.
Его окружали знакомые старые стены, пронизывая ощущением комфорта и домашнего уюта, и Харрингтон постоял, глядя на ряды оправленных в телячью кожу книг, на опрятный письменный стол, на старые уютные кресла, на истоптанный ворсистый ковер.
Выбравшись из пальто, он швырнул его на кресло и вдруг почувствовал, что в кармане пиджака топорщится сложенная газета.
Заинтересовавшись, он извлек ее на свет, развернул, и тут же по глазам ударил заголовок...
Комната изменилась, преобразилась быстро и почти неуловимо. Опрятного святилища больше не было — был просто рабочий кабинет писателя; не было и оправленных в телячью кожу книг, элегантно выстроившихся на полке,— просто неряшливые шеренги потрепанных, взлохмаченных книг. Да и ковер больше не был ни истоптанным, ни ворсистым — он стал весьма практичным и почти новым.
— Бог мой! — почти благоговейно выдохнул Харрингтон.
Он почувствовал, что лоб вдруг покрылся испариной, руки
задрожали, а колени внезапно ослабли.
Потому что и сам он преобразился, как и комната,— точнее, комната преобразилась, потому что изменился он сам.
Он больше не был последним джентльменом, став иной, более реальной личностью, которой был весь этот вечер. Он снова стал самим собой, одним махом вернувшись к самому себе, и виной тому, понял Харрингтон, был газетный заголовок.
