Роджер Желязны - Игра крови и пыли (сборник)
Заостренные платиновые уши человека дернулись и встали торчком:
— И поэтому ты уничтожаешь речь? И поэтому ты заменяешь речь машинной белибердой? И поэтому ты разбираешь язык, как разбираешь сломанных людей? — Он погрозил машине когтистым кулаком, потом ударил себя в грудь,— АНУ! Ты превратил человека в паразита! Мне триста лет, и то, что осталось от моего тела, вопиет против тебя! Душа моя разрывается!
— Презрен! Презрен! — грянул динамик.— Ты употребил запрещенное слово!
— И употреблю еще, пока могу говорить! — воскликнул человек,— Тебя создавали не для того, что ты творишь! Человек — не машина! Он построил тебя, и...
Он схватился за горло — его вокодер отключился. Человек закрыл полуметаллическое лицо когтями и упал на колени.
— Во-первых,— проговорил АНУ,— человек не строил меня. Я существовал всегда. Неэффективные люди не могли бы достичь такого совершенства конструкции. Я оказал милосердие вашему виду, включив его в свой конвейер. Я продлил вашу жизнь. Я улучшил ваш дизайн. Протестовали очень немногие, подобные тебе образцы производственного брака. Тем не менее я сохранил от них все, что смог,— Вновь застрекотали барабаны, потом АНУ продолжил: — Я намерен задать тебе еще один вопрос. Я включу твой вокодер, если ты не станешь использовать запрещенных слов. Вырази согласие вставанием.
Человек поднялся на ноги. Руки его опустились, он мрачно глянул на сияющую панель.
— Ты не мог написать все эти стихотворения,— раздался мерный глас.— Скажи, зачем и как ты делал то, что делал?
— Зачем? — повторил человек, вспоминая.— Как?
Это случилось столетия назад, в разрушенном ныне Византийском зале, где человек слышал последнюю музыку Земли. В этом панельном бетонном здании размещалась Птица.
Птицей назывался последний музыкальный инструмент, построенный АНУ. Тысячи золотых глаз таились в роскошных изгибах ее хвоста, и червонное тело сотрясалось в скорби златогласых пророчеств. Когда АНУ строил ее, сопротивление было сильнее, и слова «отдых» и «искусство» еще не потеряли смысла.
Человек был на последнем концерте Птицы и участвовал в последовавшем мятеже, который обошелся ему в добрую часть левой лобной доли. Двумя днями позже Птицу разобрали. Медик сказал ему как-то, что одно из ярких перьев вставлено ему в запястье, а другое — в позвоночник, и человека порой радовало, что он носит в себе часть Птицы.
А потом, ночью, на поясной станции, ему явился целый человек.
Полностью людей редко можно было встретить. Иных и вовсе было не отличить от автоматических слуг АНУ.
Почти у каждого из живущих имелись сменные, конвейерные части, и чем старше становился человек, тем меньше людского в нем оставалось.
Но незнакомец был цел и очень стар. В глазах его бьши выносные хрусталики, очень толстые, на плечах — нефункциональный кусок темной ткани, а на шее — широкая черная лента. Он носил что-то вроде рваной рубашки, коротковатые штаны, черную, мятую головокрышку и опирался на незаконный протез — трость с золотым набалдашником. Седые волосы окаймляли хребты скул, и полыхали запавшие глаза.
— Кто ты? — спросил человек.
— Часть природы,— ответил пришелец,— Когда-то я был Уильямом Батлером Йитсом, а потом — золотой птицей, вынужденной петь в жалкой пародии на предсказанную мной Византию.
— Я не понимаю.
— Ныне я поднимаюсь ввысь, но часть меня живет — в твоем запястье, в твоем хребте. Ты вспомнишь мою песню, когда песни запретят. Ты будешь говорить, когда вокруг будет сталь, и ты, или часть тебя, воскресишь золотой век Земли.
И призрак исчез.
Но все чаще стали являться перед человеком печальные глаза, и во сне он слышал дрожащий голос. Он начал вспоминать то, о чем не знал,— как стихи, которые царапал на стенах.
— Я должен писать их,— сказал он.— Я не знаю почему. Они приходят мне в голову, и я хочу поделиться ими, показать остальным. Я не Уильям Батлер Йитс, но я подписываю его именем созданные им стихи. Остальные — нет.
— Ты написал строки,— заметил АНУ,— которые можно воспринять либо как критику, либо как похвалу биомеханическому процессу.— И бесстрастный голос процитировал:
Выньте цилиндры из почек моих,
Выньте контакты из сердца,
Вырежьте балку, что вместо хребта,—
У машины есть лучшее место.
— Поясни значение,— потребовала машина.— От твоего ответа зависит многое.
— Я и сам не знаю,— ответил человек.— Просто в голову пришло. Я не знаю даже, кто их пишет...
— Тогда приговор окончателен,— произнесло Автоматическое Наблюдательное Устройство.— Ты будешь подвергнут действию газа, разрушающего нервную систему. Остальные части твоего тела подвергнутся вторичному использованию. У тебя есть последнее слово?
— Да,— ответил человек, цепляясь за воздух когтистыми пальцами.— Ты говоришь, что я лишен души. Ты говоришь, что, разобранный, я принесу больше пользы. Но я утверждаю, что наделен душой и она живет во мне, в моей плоти и в моем металле! Разбери меня на части, и рано или поздно эти части окажутся в тебе. И в тот день ты остановишься, машина! Луне растущей я молюсь, чтоб этот день настал скорее! Луной растущей я клянусь, молю я ночь, чтоб...— Голос его оборвался.
— Презрен,— донеслось из динамика.— Ты — бесполезная единица.
Панель померкла. Роботы-охранники вкатились в цветной круг, где стоял человек. Они протащили его по коридору, втолкнули в комнату, где смерть сочилась из стен. Голосовой механизм его включился вновь, но говорить было не с кем.
— У меня будет имя! — крикнул он охранникам, когда те швырнули его в комнату. Но они не услышали.
Дверь захлопнулась. Человек ткнул острыми когтями в мягкую плоть бедра. Задыхаясь, он нацарапал кровью на своей последней стене:
ОТ ТЕБЯ Я НЕ ОТСТАНУ:
БУДЬ РЫЧАГ Я — В ГЛОТКЕ ВСТАНУ,
ГАЙКОЮ — В КИШКАХ ЗАСТРЯНУ.
Песнь голубого бабуина
Оставалось только три вещи, которых он мог ждать с нетерпением. Возможно, четыре. Уверенности насчет четвертой не было, он должен сначала ее найти — или она его.
Он стоял у мраморной скамьи в саду, заросшем цветами. Солнца не было видно, но рассеянный свет — утренний или вечерний — словно легкое покрывало окутывал окрестности. Легкий ветерок шевелил ветви деревьев, играл листьями.
Он опустился на скамейку и, наслаждаясь тонким ароматом цветов, принялся разглядывать их яркие головки. Пока он сидел, последнее прикосновение наполненного раскаянием забытья соскользнуло, а потом и вовсе покинуло его сознание.
