Курт Занднер - Сигнал из космоса
Я хорошо помню торжественный момент, когда родители моей жены дали согласие на наш брак. Пока моя будущая теща растирала по щекам обязательные в таких случаях слезы, ее супруг, почтенный бургомистр, не произносил традиционных фраз, вроде: "Сделайте нашу дочь счастливой!" — или "Любите нашу дочь!" Нет, он избрал другие слова: "Постарайтесь создать для нашей дочери обеспеченное будущее!"
Люди эти словно бы и жили-то не во имя радостей бытия с его красотами, битвами и страданиями, а исключительно для того, чтобы обеспечить себе прочное положение и выслужить пенсию. Но в ту пору я еще над такими вещами не задумывался.
Итак, после женитьбы побрел и я по своей однообразной и скучной стезе, причем единственным верстовым столбом на всем моем служебном пути было повышение жалованья на целых сорок пять марок! И, хотя достойная цель пути — выслуга пенсии — еще скрывалась где-то в туманной дали, наша семейная жизнь в общем протекала благополучно. Обе стороны мирились с ней довольно охотно. Конечно, жену несколько угнетали убогие, по ее Мнению, квартирные условия, вечная необходимость экономить, отсутствие всякого внешнего блеска, но по своей натуре она была терпелива.
Все круто изменилось, когда я совершенно неожиданно и по совершенно непонятным ей причинам вдруг свернул с надежной, проторенной дороги и ринулся в сторону, в дикие заросли, чтобы углубиться в полную красот и опасностей непроходимую чащу. Понять все это было ей тем труднее, что я почти не посвящал ее в мою работу. Ей оставалось только догадываться, что за ней кроется нечто таинственное и угрожающее. Помню, с каким глубоким и немым упреком она показывала мне огромные счета за электричество — результат моих полуночных бдений на чердаке. Растолковать ей, почему я должен был все это делать, почему для меня потом уже не могло быть возврата, оказалось бы задачей невыполнимой. Естественно, что, помимо доктора Бендера, ни у кого не было серьезных оснований для тайного опасения, будто я и впрямь спятил. Может быть, она была убеждена в этом даже больше, чем сам доктор Бендер. Конечно, она этого не высказывала, сидя у моей кровати и прикладывая к заплаканным глазам носовой платочек. Она спросила только: "Роберт, что же теперь будет? Что ты собираешься делать?" "Пока что — ждать", — ответил я уклончиво и попробовал улыбнуться.
Потом мне пришло кое-что в голову. "Не заходил ли к тебе Крюгер? — спросил я.- Или, может быть, ты получила от него какие-нибудь вести?"
Жена отрицательно покачала головой:
"Нет, ничего". Она проговорила это тоном, в котором ясно слышалось: "К счастью, ничего!"
Я отвернулся и посмотрел в окно, сквозь которое в комнату проникал бледный луч осеннего солнца. Мне показалось, что стекла очков внезапно помутнели. Я снял их, тщательно протер кончиком простыни. Значит, так-таки ничего!..
Жена заговорила о том, что чердак опечатали и ей теперь приходится сушить белье в саду. Но я уже почти не слушал.
— Как поживает мать? — спросил я, чтобы что-то сказать.
— В смысле здоровья лучше, чем когда бы то ни было, — ответила жена не без раздражения, словно считала хорошее здоровье и самочувствие просто неприличным для членов нашей семьи в теперешних обстоятельствах. — Сама я стараюсь носа на улицу не показывать, а твоя мать, что ни день, вылезает теперь из своей комнаты на свет божий и толкует всему Грюнбаху, как подло было сажать сына в тюрьму! Говорит, что плату за учение он, мол, вносил исправно и отметки хорошие. А что тот, кто обвинил его в подлогах и мошенничестве, сам прохвост или завистливый дурак. Ты ведь знаешь, у нее все в голове перепуталось. Будем надеяться, что она не навлечет на нас еще новых неприятностей. Если я пробую ее успокоить, она огрызается: "Ничего ты не понимаешь!" Мне она и слова сказать не дает,
Этот рассказ о матери меня чуть-чуть утешил; я даже улыбнулся про себя.
В этот момент вошла сестра и объявила:
"Четверть часа истекли. Фрау Вульф, вы должны уходить".
Говоря откровенно, я даже обрадовался, так как не мог придумать, о чем нам еще поговорить, не касаясь при этом неприятных частностей.
И уж только после ухода жены, когда я вспоминал наш разговор, снова стало очень жаль ее. Как много пришлось ей выстрадать, пережить затаенную тревогу после моей неудачной поездки во Франкфурт! Ведь перемены, происшедшие после этой поездки в моей жизни и моем характере, были ей заметнее, чем кому-либо другому.
А может, после неудачи у промышленников мне вообще следовало бы отказаться от дальнейшей борьбы? Кое-кто, возможно, так и рассудил бы, но тогда я не заслуживал бы звания ученого. Конечно, я был сильно обескуражен, временами близок к отчаянию, но сдаваться желал менее, чем когда-либо. Совсем наоборот: я становился все более желчным, раздражительным, по и более упорным. Отчасти из упрямства и уязвленной гордости, чтобы показать, кем они пренебрегли, отчасти из подлинного энтузиазма исследователя. Постоянные мысли о трудностях и лишениях расшатали мои нервы; раз или два я даже обошелся с женой так непростительно грубо, как никогда не позволял себе за все годы совместной жизни. Но я уже достиг в работе той ступеньки, с которой мне, будто ясновидящему, уже чуть приоткрылась тайна будущего открытия. Всей его грандиозности я, конечно, предугадать не мог. Но никогда и ни за что не променял бы я моего тогдашнего, казалось бы, мучительного состояния на прежнюю спокойную и монотонную жизнь. Мою тогдашнюю одержимость научной идеей можно было бы сравнить, пожалуй, только с амоком.
Важнее всего было добыть денег. Поскольку читатель этих строк уже мог составить себе довольно точное представление о нашей жизни и круге знакомств, его не удивит, что в качестве единственного выхода я мог подумать только о Нидермейере. С мрачным юмором воскресил я в памяти свой пророческий сон: как я, упав перед Нидермейером на колени, вымаливал у него одну марку! И вот как-то в полдень я явился к нему в контору. Для этого мне пришлось заранее взять в институте служебное поручение и с высунутым языком накрутить на велосипеде шестнадцать километров, отделявших город X. от Грюнбаха.
Мне повезло: я застал Нидермейера в конторе. Она помещалась в его новом доме на рыночной площади. По замыслу хозяина, контора должна была отвечать ультрасовременным требованиям и вместе с тем свидетельствовать о его безупречной лояльности. Поэтому в комнате, обставленной не очень стильной и несколько комичной мебелью из стальных трубок, Нидермейер повесил на фоне бумажных обоев изображение так называемого святого хитона трирского[3] и фотографию бундесканцлера в полный рост. Посетителей беспокоил запах гнили, доносящийся из сеней, выходивших во двор, где в особых складских помещениях Нидермейер хранил кишки и кожи-источник всего своего благополучия.
