Елена Ванслова - Ралли «Конская голова»
Скаулер начал объяснять в своей обычной холодной манере, но по мере того, как он рассказывал о скорости и безупречности производимых машиной вычислений, его облик менялся. Голос потеплел, в глазах вспыхнули огоньки, и весь он воодушевился, словно говорил о каком-то божестве.
Скаулер восхищался и как бы приглашал восхищаться вместе с ним этим высшим проявлением истины и красоты. Надо сказать, что в таком виде он мне нравился куда больше. Я по природе человек сдержанный и тем более не склонен приходить в восторг от математических вычислений, но мне нравятся увлеченные люди.
А затем внезапно настроение у него переменилось, и без всякой видимой причины он заговорил о своей семье и о том, как его обманули. Он говорил с такой горечью и злостью, что было просто неприятно слушать. Я пытался напомнить ему, что пришел к нему играть в шашки, но безуспешно.
Постепенно я понял, что эти два вопроса — совершенство и красота машины, с одной стороны, и недостатки и неприглядное поведение его жены и детей, с другой, были самым тесным образом связаны в его мозгу. Он постоянно противопоставлял их друг другу, и разница доставляла ему видимое удовольствие. Эта комната, полная разного оборудования, была идеальным плодом его идеального второго брака — брака с наукой.
Все это продолжалось добрых полчаса. Я уже подумывал о каком-нибудь предлоге, чтобы уйти, когда он резко прервал свою речь и предложил мне наконец сыграть с машиной.
Доска представляла собой освещенный щит, расположенный в передней части машины, а шашками были красные и белые лампочки. Непосредственно передо мной тоже была доска, но с кнопками в каждом квадрате. И когда я нажимал кнопку того квадрата, куда бы я поставил шашку, в соответствующем квадрате на щите зажигалась лампочка. Когда машина делал ход, что происходило почти мгновенно, зажигалась другая лампочка. Когда съедали шашку, лампочка, обозначавшая ее, гасла, а когда шашка становилась дамкой, загоралась ярче. Это было очень просто, но немножко непривычно, да к тому же я давно не играл в шашки. Поэтому в первые три партии я зевнул, и машина выиграла без всякого труда. После этих партий у меня возникло чувство растерянности, усугублявшееся еще и тем, что машина делала ходы с невероятной скоростью. Если я на минутку задумывался, мне казалось, что машина от нетерпения стучит ногой…
Я, как уже говорил, не очень-то подходящая аудитория для демонстрации всяких научных чудес. Я их просто воспринимаю как факт.
В данном случае, сыграв с машиной Скаулера несколько партий, я был готов признать, что она может играть в шашки, и с меня этого было достаточно. У меня не было никакого желания продолжать игру, так как личность моего "партнера" не представлялась мне особенно привлекательной. Помимо того что у него не хватало терпения, у него не было и того тонкого чутья, без которого игра в шашки теряет для меня всю прелесть. Но Скаулер явно наслаждался игрой и не переставал любовно расхваливать скорость, точность и ловкость своей машины. Он, однако, ни разу не отметил мои способности, так что я чувствовал себя так, как должен себя чувствовать футболист во время финальной встречи на чужом поле. Он настаивал, чтобы мы продолжали игру, и от скуки я решил проделать один опыт.
Я заметил, что, несмотря на то, что машина играла превосходно и улавливала малейшую мою ошибку, ее мастерство заключалось исключительно в умении быстро реагировать на любой ход. Она никогда не устраивала мне ловушек и не делала неожиданных ходов, так что я начал подозревать, что она не очень-то хорошо разбирается в самой игре и что ее легко можно сбить с толку чем-нибудь необычным.
Поэтому я начал делать не то чтобы неправильные ходы, а скорее бессмысленные, и хотя некоторые оказывались гибельными для меня, другие заставляли машину задумываться несколько дольше обычного.
Скаулер заметил это и тотчас пустился в длинное техническое объяснение, суть которого сводилась к тому, что машина не была виновата, а программа, заданная ей, рассчитана на обычную игру с разумным противником и не предусматривала никаких дурачеств. Ему явно не нравились мои фокусы, и он дал мне понять, что я веду себя не совсем по-джентльменски. Но теперь я сам уже увлекся и начал вести такую необычную игру, что машина, казалось, была в полной растерянности, она начала отдавать шашки одну за другой. Было совершенно очевидно, что я выиграл партию.
Скаулер прервал свое объяснение и теперь сидел рядом со мной, молча уставившись на освещенный щит. Лицо его выражало такую боль и растерянность, что я на минуту искренне пожалел, что затеял этот опыт. Но теперь уже не оставалось ничего другого, как продолжать. И я сделал последний решающий ход.
После этого хода наступила длительная пауза в игре. Видимо, машина долго соображала, что же ей делать дальше. А затем она смошенничала. Она, нисколько не стесняясь, просто взяла и передвинула свою шашку назад. Это было то трогательное, наивное мошенничество, которое можно было ожидать в аналогичных обстоятельствах только от маленького ребенка.
Кажется, я рассмеялся и сказал что-то вроде "послушай-ка" или "ну, ты не очень-то". А затем взглянул на Скаулера. Его лицо стало беловато-серым, и он смотрел на машину с таким ужасом, словно человек, на глазах у которого только что произошло убийство. Так он стоял несколько минут, затем, не сказав ни слова, повернулся и вышел. На меня он даже не взглянул.
Я подождал его несколько минут, потом спустился вниз. Он уже был в машине и собирался уезжать. Так как у меня не было ни малейшего желания оставаться в такой поздний час вдали от Лондона, я быстро вскочил в машину рядом с ним.
Минут десять мы ехали молча. Затем я сказал:
— Было очень интересно!
— Но она смошенничала!
— Да, но не очень-то ловко. Вы бы ее научили перевертывать доску с фигурами в подобных случаях.
Спустя милю Скаулер сказал устало:
— Это все объясняется очень просто, конечно!
— Конечно, просто. Она не хотела проигрывать!
— Задавая программу, — сказал Скаулер, как будто он и не слышал меня, — я запрещаю ей нарушать правила игры, а также проигрывать…
— Большинство из нас старается придерживаться такой программы.
— Но… но абсолютного запрета не может быть потому, что все зависит от числа, а машина оперирует числами лишь в определенных пределах, и всякое запрещение также не должно выходить за эти пределы. Поэтому, если машине приходится иметь дело с двумя неразрешимыми задачами, она работает до тех пор, пока ее возможности не иссякнут, а затем…
— Затем она пускается на хитрости?
