Джеймс Данливи - Рыжий
В крошечной комнатушке. Мне остается только улыбаться. С грохотом проносится трамвай. Бездельничаю. Беру несколько газет, мну их и мочусь в камин. А потом поджигаю их спичкой. Моя комната апельсин. Завтра я встречусь с Крис, возможно, ночью. И как бы мне хотелось оказаться в Даунсе и вдыхать запах чеснока или очутиться летним вечером на берегу Бэрроу, когда жаворонки допевают свои песни, а из воды выпрыгивает семга. Ночь прикасается ко мне своими пальцами. Тоскует жимолость. Жужжат пчелы. Мне хочется плакать.
9
Восемь часов. Мокрые улицы, на гранитных плитах лужи воды. Беззвучно несутся гонимые западным ветром тучи, унося с собой запах сжигаемого торфа, который щедро подбрасывают в камины в эту морозную субботнюю ночь. На углах улиц хрипло орут разносчики газет. А здесь, на улице Белого Монаха, я слышу, как люди читают молитвы по четкам. В окне больницы зажигается свет и медсестра опускает жалюзи. Больничный морг, где служащие нежно поглядывают на скончавшихся незнакомцев и на мертвенно-белую красоту тех, кто умер молодым. На узких улочках мерцают лампы на похоронных каретах. Он почувствовал, что на его плечо легла рука, остановился — старуха просит медяк, и он ласково, как с матерью, заговорил с ней. Она рассмеялась словам английского джентльмена, обнажив внушительные резцы. Он угостил ее в распивочной. Она пила маленькими глотками и явно гордилась тем, что находится в обществе джентльмена-протестанта. Она рассказала, что ее старик обжег ногу кипятком и с тех пор вот уже год, как не встает. Он наврал ей с три короба и заставил всех посетителей распивочной прослезиться, спев «О, Дэнни Бой».
В этом городе подмененных эльфами улиц, старинных окон, страдающих душ и почерневших котелков для заварки чая. Ее маленькая теплая комнатка, где все аккуратно разложено по местам. Негромкий шум дождя. Люди возвращаются в свои дома, где их ждет хлеб с маслом и, возможно, крошечный кусочек сыру; отовсюду доносится болтовня озябших детей, которых еще не уложили спать.
Сквозь прорези жалюзи пробивается желтый свет. Вприпрыжку сбегает вниз по бетонным ступенькам. Морзянкой выстукивает на зеленой двери букву «Д». Приветливая улыбка.
— Заходи. У меня было предчувствие, что ты сегодня придешь.
— Гениально. У тебя новая лампа?
— Да.
— Красивая. Ты готовишь?
— Поешь со мной ветчину? Это мое фирменное блюдо. И к тому же я поджарю хлеб. Ты не против?
— Я думаю, в мире нет ничего вкуснее ломтиков поджаренного хлеба. Я могу тут сесть, милая Крис?
— Разумеется. В четверг вечером я никуда не ходила в надежде, что ты зайдешь за мной и поведешь смотреть Церковь. Христа.
— Мэрион была не в духе. Недоразумение.
— Что случилось?
— Полное взаимонепонимание. Отсутствие достоинства в нашей жизни. Я думаю, наш дом, будь он проклят, скоро рухнет и мы окажемся под развалинами. Чертова хибара трясется даже тогда, когда я просто чищу зубы. Вероятно, трамваи расшатали фундамент, если он вообще там есть.
— А что огорчает твою жену?
— Деньги. И, разумеется, я не могу ее в этом винить. И себя тоже. Ты мне нравишься, Крис. Ты очень милая. С какими мужчинами ты раньше дружила?
— В основном с безобидными, нуждающимися в материнской ласке. И даже с темнокожими коротышками, которые пристают к женщинам в Лондоне, ведь никто из них не верит, что женщине может захотеться побыть в парке одной, помолчать, а не идти с кем-нибудь в кафе. И со студентами-медиками, и с другими студентами.
— А в Ирландии?
— Мне не хотелось здесь ни с кем знакомиться.
— А со мной?
— Глупыш. Я же решила во что бы то ни стало познакомиться с тобой. И я знала, что мне это удастся. Это ведь моя заслуга в том, что мы познакомились, разве не так? Должна признаться, что я ужасно любопытна, и поэтому, когда увидела тебя в парке с ребенком… Наверное, я повела себя нахально.
— Ты — смелая.
— Я довольна.
— Ну и отлично.
— А вот и твоя ветчина.
У Крис длинные пальцы. Подрумяненная ветчина на белой тарелке. Мне нравятся твои руки и свитер. О Господи, что же там, под свитером? Зеленые округлости грудей, а соски едва-едва угадываются. Тихая комната в городе. Милая темноволосая девушка. Неподалеку, на Вотлинг-стрит и Стефен Лэйн, находится крупнейший в мире пивоваренный завод, вырабатывающий темное зелье; выкрашенные в голубой цвет аккуратные грузовички развозят его по городу, так что всегда и везде только двадцать шагов отделяют меня от кружки с пивом. Я убежден, что пиво — невинная радость, от него кровь веселее бежит по жилам, да и голова лучше соображает, к тому же оно согревает путников, мокнущих под дождем. Эти людишки одели на себя шоры. Ох уж эти кельты. Но я-то ведь прокрадывался в их церкви и видел их перед алтарями, и в голосах их слышалась музыка, а сердца смягчались, и сквозь медные прорези в ящики то и дело падали монеты, чтобы церквей строили еще больше и чтобы были они еще более пышными. Моя дорогая, моя милая Крис, как же мне вырвать у себя из груди сердце и вручить его тебе?
Она разламывает вилкой поджаренный хлеб, отламывает кусочек. Кладет в рот и смотрит на него. У ребенка его волосы и глаза. У него славный ребенок. Приятно, когда есть компания. А субботу и воскресенье провести в постели.
Мистер Дэнджерфилд взял хлебную корку, собрал с тарелки жир и съел.
— Вкуснятина. В этой стране, Крис, превосходная ветчина.
— Да.
— Могу я кое-что предложить?
— Конечно.
— Не пойти ли нам куда-нибудь выпить?
— Можно.
— Я знаю тут поблизости славный погребок.
— Я надену нейлоновые чулки. Красивые. И сниму эти старые тряпки.
— Очень разумно.
Она разворачивает прозрачные, новехонькие чулочки. Смотрит на меня. Модные штучки.
— Милая Крис, у тебя прехорошенькие ножки. Крепенькие. Но ты их прячешь.
— Спасибо, милый Себастьян, но я не их прячу. Так мужчины преследуют женщин из-за ножек?
— Из-за волос.
— А не из-за ножек?
— Из-за волос и глаз.
— А ты мужчина из той старой развалюхи.
— Да, это я.
— Можно, я что-то скажу?
— Ради Бога.
— Ты похож на банковского клерка или на конторщика с угольной шахты. Только вот галстук у тебя смешной.
— Я стащил его у приятеля-американца.
— Должна признать, что ты самый забавный из всех известных мне американцев. Как правило, они мне не нравятся.
— Американцы — приятная сытая нация.
— А ты живешь в доме с разодранными коричневыми шторами. Стены и крыша в катастрофическом состоянии.
— Хозяин дома так не считает.
