Олдос Хаксли - О дивный новый мир
— Ну тогда в Сент-Андрус[31], поиграем там в электромагнитный гольф.
Но опять не хочет Бернард: не стоит, видите ли, на гольф тратить время.
— А на что же его тратить? — спросила Ленайна не без удивления.
На пешие, видите ли, прогулки по Озерному краю — именно это предложил Бернард. Приземлиться на вершине горы Скиддо и побродить по вересковым пустошам.
— Вдвоем с тобой, Ленайна.
— Но, Бернард, мы всю ночь будем вдвоем.
Бернард покраснел, опустил глаза.
— Я хочу сказать — побродим, поговорим вдвоем, — пробормотал он.
— Поговорим? Но о чем?
Бродить и говорить — разве так проводят люди день?
В конце концов, она убедила Бернарда, как тот ни упирался, слетать в Амстердам на четвертьфинал чемпионата по борьбе среди женщин-тяжеловесов.
— Опять в толпу, — ворчал Бернард. — Вечно в толпе.
И до самого вечера хмурился упрямо; не вступал в разговоры с друзьями Ленайны, которых они встречали во множестве в баре «Сомороженое» в перерывах между схватками, и наотрез отказался полечить свою хандру сомовой водой с малиновым пломбиром, как ни убеждала Ленайна.
— Предпочитаю быть самим собой, — сказал он. — Пусть хмурым, но собой. А не кем-то другим, хоть и развеселым.
— Дорога таблетка к невеселому дню, — блеснула Ленайна перлом мудрости, усвоенной во сне.
Бернард с досадой оттолкнул протянутый фужер (полграмма сомы в сливочно-малиновом растворе).
— Не надо раздражаться, — сказала Ленайна. — Помни: «Сому ам! — и нету драм»
— Замолчи ты, ради Форда! — воскликнул Бернард.
Ленайна пожала плечами.
— Лучше полграмма, чем ругань и драма, — возразила она с достоинством и выпила фужер сама.
На обратном пути через Ла-Манш Бернард из упрямства выключил передний винт, и вертоплан повис всего метрах в тридцати над волнами. Погода стала уже портиться; подул с юго-запада ветер, небо заволоклось.
— Гляди, — сказал он повелительно Ленайне.
Ленайна поглядела и отшатнулась от окна:
— Но там ведь ужас!
Ее устрашила ветровая пустыня ночи, черная вздымающаяся внизу вода в клочьях пены, бледный, смятенный, чахлый лик луны среди бегущих облаков.
— Включим радио. Скорей! — Она потянулась к щитку управления, к ручке приемника, повернула ее наудачу.
— «…Там вечная весна, — запели, тремолируя, шестнадцать фальцетов, — небес голубиз…»
— Ик! — щелкнуло и пресекло руладу. Это Бернард выключил приемник.
— Я хочу спокойно глядеть на море, — сказал он. — А этот тошный вой даже глядеть мешает.
— Но они очаровательно поют. И я не хочу глядеть.
— А я хочу, — не уступал Бернард — От моря у меня такое чувство… — Он помедлил, поискал слова. — Я как бы становлюсь более собой. Понимаешь, самим собой, не вовсе без остатка подчиненным чему-то. Не просто клеточкой, частицей общественного целого. А на тебя, Ленайна, неужели не действует море?
Но Ленайна повторяла со слезами:
— Там ведь ужас, там ужас. И как ты можешь говорить, что не желаешь быть частицей общественного целого! Ведь каждый трудится для всех других. Каждый нам необходим. Даже от эпсилонов…
— Знаю, знаю, — сказал Бернард насмешливо. — «Даже от эпсилонов польза». И даже от меня. Но чихал я на эту пользу!
Ленайну ошеломило услышанное фордохульство.
— Бернард! — воскликнула она изумленно и горестно. — Как это ты можешь?
— Как это могу я? — Он говорил уже спокойней, задумчивей. — Нет, по настоящему спросить бы надо: «Как это я не могу?» — или, вернее (я ведь отлично знаю, отчего я не могу), «А что бы, если бы я мог, если б я был свободен, а не сформован по-рабьи?»
— Но, Бернард, ты говоришь ужаснейшие вещи.
— А ты бы разве не хотела быть свободной?
— Не знаю, о чем ты говоришь. Я и так свободна. Свободна веселиться, наслаждаться. Теперь каждый счастлив.
— Да, — засмеялся Бернард. — «Теперь каждый счастлив». Мы вдалбливаем это детям, начиная с пяти лет. Но разве не манит тебя другая свобода — свобода быть счастливой как-то по-иному? Как-то, скажем, по-своему, а не на общий образец?
— Не знаю, о чем ты, — повторила она и, повернувшись к нему, сказала умоляюще: — О Бернард, летим дальше! Мне здесь невыносимо.
— Разве ты не хочешь быть со мной?
— Да хочу же! Но не среди этого ужаса.
— Я думал, здесь… думал, мы сделаемся ближе друг другу, здесь, где только море и луна. Ближе, чем в той толпе, чем даже дома у меня. Неужели тебе не понять?
— Ничего не понять мне, — решительно сказала она, утверждаясь в своем непонимании. — Ничего. И непонятней всего, — продолжала она мягче, — почему ты не примешь сому, когда у тебя приступ этих мерзких мыслей. Ты бы забыл о них тут же. И не тосковал бы, а веселился. Со мною вместе. — И сквозь тревогу и недоумение она улыбнулась, делая свою улыбку чувственной, призывной, обольстительной.
Он молча и очень серьезно смотрел на нее, не отвечая на призыв, смотрел пристально. И через несколько секунд Ленайна дрогнула и отвела глаза с неловким смешком; хотела замять неловкость и не нашлась, что сказать. Пауза тягостно затянулась.
Наконец Бернард заговорил, тихо и устало.
— Ну ладно, — произнес он, — летим дальше. — И, выжав педаль акселератора, послал машину резко ввысь. На километровой высоте он включил передний винт. Минуты две они летели молча. Затем Бернард неожиданно начал смеяться. «По-чудному как-то, — подумалось Ленайне, — но все же засмеялся».
— Лучше стало? — рискнула она спросить.
Вместо ответа он снял одну руку со штурвала и обнял ее этой рукой, нежно поглаживая груди.
«Слава Форду, — подумала она, — вернулся в норму».
Еще полчаса — и они уже в квартире Бернарда. Он проглотил сразу четыре таблетки сомы, включил телевизор и радио и стал раздеваться.
— Ну как? — спросила Ленайна многозначительно-лукаво, когда назавтра они встретились под вечер на крыше. — Ведь славно же было вчера?
Бернард кивнул. Они сели в машину. Вертоплан дернулся, взлетел.
— Все говорят, что я ужасно пневматична, — задумчивым тоном сказала Ленайна, похлопывая себя по бедрам.
— Ужасно, — подтвердил Бернард, но в глазах его мелькнула боль.
«Будто о куске мяса говорят», — подумал он.
Ленайна поглядела на него с некоторой тревогой:
— А не кажется тебе, что я чересчур полненькая?
«Нет», — успокоительно качнул он головой. («Будто о куске мяса…»)
— Я ведь как раз в меру?
Бернард кивнул.
— По всем статьям хороша?
— Абсолютно по всем, — заверил он и подумал: «Она и сама так на себя смотрит. Ей не обидно быть куском мяса».
Ленайна улыбнулась торжествующе. Но, как оказалось, прежде времени.
— А все же, — продолжал он, помолчав, — пусть бы кончилось у нас вчера по-другому.
