Аркадий Стругацкий - Том 11. Неопубликованное. Публицистика
Что же дальше? Оптимисты полагают, будто возможен такой финал, как в «Сказке о Тройке» номер два. Но…
«…оба они бессмертны, оба они всемогущи. И чего ссорятся? Непонятно…»
Попробуем сформулировать посылку тех, кто полагает, будто ситуация в противостоянии административного и магического (читай — научного) «големов» может быть так или иначе изменена. Получим: человечество развивается. Вывод из этой посылки: научный «голем» МОЖЕТ БЫТЬ нашим союзником в борьбе с «големом» бюрократическим. Однако, как известно, из неверной посылки — все что угодно. Учитывая, что все патетическое в силу ряда обстоятельств претерпело за последний век решительную инфляцию, я постараюсь быть просто точным. Человечество как таковое вовсе и не думает развиваться. Но — и более того — наука тоже очень давно не делает ничего качественно нового. Иносказательно об этом говорится уже в «Понедельнике» — в виде вариаций на темы магии, из которых видно, как мало продвинулось человечество в работе с Силой… Скорее уж наоборот…
А потому — не будем пытаться воздействовать друг на друга эмоционально. Лучше — логикой. Ведь мы имеем дело с законом природы.
Необходимость не может быть ни страшной, ни доброй. Необходимость необходима, а все остальное о ней придумываем мы…
СЛЕГКА ПОДРАСТЯНУТЬ СОВЕСТЬ. «Обитаемый остров»
I
ПЕРВАЯ ЗАПОВЕДЬ
Из «Комментариев» БНС: «Всякое мировоззрение зиждется на вере и на фактах. Вера — важнее, но зато факты — сильнее. И если факты начинают подтачивать веру — беда. Приходится менять мировоззрение. Или становиться фанатиком. На выбор. Не знаю, что проще, но хорошо знаю, что хуже. В „Стажерах“ Стругацкие меняют, а сразу же после — ломают свое мировоззрение. Они не захотели стать фанатиками. И слава богу».
Попав на Саракш и следуя недавнему примеру собственных творцов, Максим Каммерер меняет, а сразу же после — и ломает свое мировоззрение. Сначала, еще в символической форме, это выглядит как шутка: «Небо здесь было низкое и какое-то твердое, без этой легкомысленной прозрачности, намекающей на бездонность космоса и множественность обитаемых миров, — настоящая библейская твердь, гладкая и непроницаемая». Однако позже речь пойдет именно о смене мировоззрения — общего для ранних АБС и молодого да раннего Каммерера. Каковое мировоззрение, будучи уже слегка пошатнувшимся, описывается так: «…воображаешь, будто на неизвестных планетах можно отыскать некую драгоценность, невозможную на Земле». Здесь, на Саракше, Максим находит воистину новую веру, открывая тем самым целое направление для творчества АБС. Отрекаясь от базовых заповедей, впитанных с молоком матери, кристаллизованных ментальностью многих поколений предков-землян, он становится одним из первых истинных миссионеров Человечества — Прогрессоров. А впоследствии — и членом ордена иезуитов, адептов этой веры, существующей отдельно от всего мира Полудня и во многом этому миру перпендикулярной. Пока же он может лишь догадываться о существовании института прогрессорства, хотя кое-что про галбезопасность ему как пилоту известно: «…а на Земле передать материалы угрюмым, много повидавшим дядям из Совета галактической безопасности и поскорее забыть обо всем».
Однако момент, когда Максим увидит очертания новых богов, ощутит, насколько расширились его этические горизонты при отказе от догмата (вместе с «потерей невинности») — этот момент все же настанет чуть позже. Не все сразу. Пока он еще даже не отрекся от старой, детской своей веры, не потерял ощущения, что дом его — на Земле. («…Что же теперь будет? Мама… Отец… Учитель…») Пока он лишь интуитивно прозревает, что попал не просто на очередную скучную неисследованную планету, но — в Новый Мир. Для его чистой души это мир наизнанку, массаракш. Здесь вместо безграничного Космоса — скучная небесная твердь, тупик. Пусть даже и со спрятанным за твердью кумиром по имени Мировой Свет…
Итак, где же оно, то первое отречение от абсолютной веры, от монотеизма (который в данном случае чуть иронически именуется «великолепными изобретениями высшего гуманизма»)? Как ни парадоксально, приходится признать, что задатки ухода от догмата были заложены в душе Максима Каммерера давно, еще на Земле, в самой гуще Полудня: «Максим чувствовал, что здесь вокруг очень много живого мяса, что с голоду здесь не пропадешь, что все это вряд ли будет вкусно, но зато интересно будет поохотиться, и, поскольку о главном ему было думать запрещено, он стал вспоминать, как они охотились с Олегом и с егерем Адольфом — голыми руками, хитрость против хитрости, разум против инстинкта, сила против силы, трое суток не останавливаясь гнать оленя через бурелом, настигнуть и повалить на землю, схватив за рога…» И еще: «…он почему-то вспомнил, как однажды подстрелил тахорга и как это огромное, грозное на вид и беспощадное, по слухам, животное, провалившись с перебитым позвоночником в огромную яму, тихо, жалобно плакало и что-то бормотало в смертной тоске, почти членораздельно…»
Вот оно, оказывается, как! Коммунару-то вовсе не запрещено убивать. Более того — убивать с удовольствием. Пусть и с соблюдением неких спортивных ограничений — суть от этого мало меняется. Ибо человек, который умеет находить удовольствие в смертельной борьбе, в самом убийстве — будь то убийство оленя ради спорта или голых пятнистых обезьян ради спасения жизни, — такой человек вполне пригоден для «перевоспитания» в Прогрессоры. А точнее, для небольшого толчка — от сказки Полудня к реальности Саракша. Качественная ломка не понадобится. Причастия Буйвола Максим, конечно, не примет. Однако и агнцем его никак не назовешь…
Саракш оказался всего лишь благодатной почвой, которая позволила раскрыться не столь уж глубоко запрятанным рефлексам нормального спортивного парня, никак не склонного давить в себе то, что относится к разряду «ничто человеческое мне не чуждо». Он чист, он порядочен. Он — ПОКА ЧТО — не способен на ложь… Но он уже умеет быть бойцом. И он как раз такой человек, о котором позже, явно и во много раз преувеличивая, сам скажет: «Тут мало теоретической подготовки, недостаточно модельного кондиционирования — надо самому пройти через сумерки морали, увидеть кое-что собственными глазами, как следует опалить собственную шкуру и накопить не один десяток тошных воспоминаний, чтобы понять наконец, и даже не просто понять, а вплавить в мировоззрение эту некогда тривиальнейшую мысль: да, существуют на свете носители разума, которые гораздо, значительно хуже тебя, каким бы ты ни был… И вот только тогда ты обретаешь способность делить на чужих и своих, принимать мгновенные решения в острых ситуациях и научаешься смелости сначала действовать, а уж потом разбираться. По-моему, в этом сама суть Прогрессора: умение решительно разделить на своих и чужих». Преувеличивал же Каммерер прежде всего ту дистанцию, которую должен пройти сын Полудня (то есть землянин, выведенный из дома рабства, казалось бы, окончательно и навсегда), чтобы вновь возникло в нем умение делить мир на своих и чужих. Во всяком случае ему, Каммереру, потребовалось совсем немного времени — менее двух недель. Вот она, вся пройденная дистанция, начиная со старта, когда при виде первого из аборигенов, Зефа, Максим думает: «…Сразу было видно, что ни о высшей ценности человеческой жизни, ни о Декларации прав человека, ни о прочих великолепных изобретениях высшего гуманизма, как и о самом гуманизме, он слыхом не слыхал, а расскажи ему об этих вещах — не поверил бы». Как видим, налицо и терпимость, и спокойно-иронический взгляд истинного сына Полудня. Но — чуть далее: «У порога грязной кучей клетчатого тряпья ворочался рыжий Зеф. Лицо у него было разбито, он хлюпал кровью и слабо постанывал сквозь зубы. А Мах-сим больше не улыбался. Лицо у него застыло, стало совсем как обычное человеческое…» Так, парень, похоже, задумался. С иронией стало непросто… И наконец, спустя всего десяток дней: «…он обнаружил, что усатый смотрит на него. Неприятно смотрит, недружелюбно. И если приглядеться, то он и сам какой-то неприятный. Трудно сказать, в чем здесь дело, но он ассоциируется почему-то не то с волком, не то с обезьяной». Все. Готов. Отсюда — всего шаг (и менее часа времени) до того состояния, когда Максим впервые убивает человека сам…
