Василий Головачев - Настоящая фантастика – 2015 (сборник)
Так, а теперь представим на месте Пильмана Кирилла Панова, допустим, который не погиб, а проковырялся в Зоне два десятка лет. Что бы он сказал? Да ровным счетом то же самое. Возможно, слово в слово. И сказал бы это с такой же горечью, как и Пильман. Панову, как и Пильману, требуется понимание через знание, оба хотят одного. И оба не могут получить искомого в должных масштабах, поскольку общество скверно устроено, а люди слишком слабы для решения столь масштабной задачи…
Пильман – почти люден[15] по своему образу мыслей и действий. Если бы из числа люденов оказался вынесен за скобки Эмиль Фар-Але, живущий в Долине Роз на усадьбе «Добрый вечер», а на его месте появился Валентин Пильман, он бы смотрелся там органично. Журналист, интервью, слава ему не интересны совсем. Он ведет себя с журналистом как взрослый человек с ребенком, отвлекающим от серьезных занятий. Он не столько разочарован в современном обществе, нет, он уже на другой стадии. Пильман, скорее, лишен интереса к этому обществу, поскольку человеческий социум не может ему помочь с удовлетворением тяги к знаниям.
И это, конечно, мастер…
Из слов, которые говорил в «Пикнике» Пильман, из его пессимизма, из его горечи и вырастут людены – нечто более приспособленное к разгадыванию тайн Вселенной, чем люди. И ровно отсюда же, из тех же мотивов вырастет непобедимая сила мироздания, безотносительно человеческой этики защищающая в романе Б. Н. Стругацкого «Поиске предназначения» (1995) Виконта[16] от любых угроз. Общество мешает? Значит, должно существовать нечто, обороняющее мастеров от помех со стороны социума. Желательно беспощадное.
«Городу мастеров» противостоит Хармонт. Он же Саракш. Он же Арканар. Он же Саула. Иными словами, очередное лицо всё той же Традиции.
И Традиция представлена очень красочно и очень многообразно.
Это не только Стервятник Барбридж – жестокосердный корыстолюбец. Это не только Эрни, барыга и осведомитель полиции. Это не только Нунан, умный служака с профессионально зауженным кругозором, т. е. человек из той породы, на которой Советский Союз продержался до 1991‑го. Это не только тайные воротилы[17], стремящиеся чужими руками добыть из Зоны смертельно опасные артефакты[18], и это не только быт, не освещенный ничем, помимо самых незамысловатых удовольствий.
Это еще и умирающая, с точки зрения Стругацких, но глубоко укорененная в традиционной реальности семья.
Злая и распутная «лакомая плоть» – дочь Стервятника Дина.
Гута – любящая и любимая красавица Гута, которую Стругацкие устами самого Рэда сравнили с «кобылкой» молоденькой, гордой, но покорной уже своему хозяину.
Это уродица Мартышка, родившаяся у Шухарта и Гуты.
Это мертвый отец, приходящий к Шухарту из кладбищенской земли. Отец – прошлое, но оно цепко держит Шухарта.
Ради семьи Шухарт идет на вынос «ведьминого студня» из Зоны. Ради семьи он связывается со Стервятником Барбриджем и губит его сына Арчи. Семья это «знакомое тепло и знакомые запахи своего дома». И семья же – словно гири у него на ногах. Самый яркий и самый страшный образ семьи звучит всего в нескольких словах, сказанных относительно соседей Шухарта и Гуты: «Из темных недр квартиры тянуло теплой кислятиной».
Всё, чему может научить Традиция, слышится в словах капитана Квотерблада: «А капитан знай мне о перспективах излагает: ученье, мол, свет, неученье тьма кромешная, господь, мол, честный труд любит и ценит, – в общем, несет он эту разнузданную тягомотину, которой нас священник в тюрьме каждое воскресенье травил. А мне выпить хочется, никакого терпежу нет. Ничего, думаю, Рэд, это ты, браток, тоже выдержишь. Надо, Рэд, терпи! Не сможет он долго в таком же темпе, вот уже и задыхаться начал… Тут, на мое счастье, одна из патрульных машин принялась сигналить. Капитан Квотерблад оглянулся, крякнул с досадой и протягивает мне руку». Тут видна позиция Стругацких, советских агностиков: Господь для них – полная ахинея. И у Шухарта от веры есть только одно: играя против ловкого картежника, он сам под столом крестит карты.
Лучшее, что есть в мире Традиции, – блаженненький пьянчуга Гуталин, который тащит артефакты обратно в Зону. Но ведь он – такая же смехотворная ахинея, ничего хорошего, помимо искренности в убеждениях; истинность его взгляда на мир даже не ставится под вопрос, ибо для Стругацких подобное мировидение – нонсенс: «Ибо грядет день, – возвещает Гуталин. – Ибо взнуздан уже конь бледный, и уже вложил ногу в стремя всадник его. И тщетны молитвы продавшихся сатане. И спасутся только ополчившиеся на него. Вы, дети человеческие, сатаною прельщенные, сатанинскими игрушками играющие, сатанинских сокровищ взалкавшие, – вам говорю: слепые! Опомнитесь, сволочи, пока не поздно! Растопчите дьявольские бирюльки! – Тут он вдруг замолчал, словно забыл, как будет дальше. – А выпить мне здесь дадут? – спросил он уже другим голосом. – Или где это я?.. Знаешь, Рыжий, опять меня с работы поперли. Агитатор, говорят. Я им объясняю: опомнитесь, сами, слепые, в пропасть валитесь и других слепцов за собой тянете! Смеются. Ну, я дал управляющему по харе и ушел. Посадят теперь. А за что?». Чудак, буян, современный барон Пампа, неугомонный плакальщик о грехах людских, человек не от мира сего.
Возможность появления таких вот «гуталинов» никоим образом не способна оправдать существование мира Традиции.
Этот смрадный мир Традиции, как показывают Стругацкие, тянет людей назад из истинного будущего, которое рисуют «мастера». Он разрушает счастливую возможность человечества перепрыгнуть сразу через несколько ступеней научно-технического прогресса. Он мешает людям отдать свой разум бесконечному приобретению новых знаний.
Его следует разрушить. Если нет уверенности в том, что он поддастся разрушению, с ним все равно нельзя мириться. Надо хотя бы прилагать активные усилия к его разрушению, а там – как получится.
Что представляет собой с этой точки зрения Шухарт?
Шухарт – нечто, растущее из Традиции, но благодаря Кириллу ей уже не вполне принадлежащее, сдвинувшееся с привычного фундамента, сделавшее маленький шажок в сторону будущего и обессиленно вставшее после этого шага…
Вот его мир: «Затертые до незнакомости воспоминания громоздились в отекшем мозгу, опрокидывали друг друга, заслоняли друг друга, смешивались друг с другом, вплетаясь в белый знойный мир, пляшущий перед полузакрытыми глазами, и все они были горькими, и все они вызывали царапающую жалость или ненависть. Он пытался вмешаться в этот хаос, силился вызвать из прошлого какой-нибудь сладкий мираж, ощущение нежности или бодрости, он выдавливал из глубин памяти свежее смеющееся личико Гуты, еще девчонки, желанной и неприкосновенной, и оно появлялось было, но сразу же затекало ржавчиной, искажалось и превращалось в угрюмую, заросшую грубой бурой шерстью мордочку Мартышки; он силился вспомнить Кирилла, святого человека, его быстрые, уверенные движения, его смех, его голос, обещающий небывалые и прекрасные места и времена, и Кирилл появлялся перед ним, а потом ярко вспыхивала на солнце серебряная паутина, и вот уже нет Кирилла, а уставляются в лицо Рэдрику немигающие ангельские глазки Хрипатого Хью, и большая белая рука его взвешивает на ладони фарфоровый контейнер… Какие-то темные силы, ворочающиеся в его сознании, мгновенно сминали волевой барьер и гасили то немногое хорошее, что еще хранила его память, и уже казалось, что ничего хорошего не было вовсе, а только рыла, рыла, рыла…»
