Виталий Владимиров - Свое время
Я шумел, но без всякого энтузиазма, потому что радовался, что загвоздка оказалась только в деньгах, а не в чем-то другом, не в Наташкином муже.
- Кстати, о ком это вы с Мариной говорили? - с нарочитым подозрением спросил я и передразнил Наташу. - Теперь мы знаем, какой он... А?
- У Марины есть, как это сказать, друг, наверное... Ты его не знаешь... Даже не друг, а вроде больше... Он все обещает ей, но никак не решится... Понимаешь?.. Жениться они должны - вот родители и купили ей кооператив, чтобы она могла замуж выйти. Он ей все говорил, что жить им негде. А теперь есть где, так он говорит, что на машину копить надо, деньги нужны, а свадьба - это большие расходы... В общем, нет у нее пока денег.
- У нее нет, у тебя нет, но у меня-то есть. Уж скорее у меня надо спрашивать, а не у нее. Теперь наши деньги в общем котле, разве не так?
- Тут я тебе плохая помощница. Бедную невесту ты себе выбрал, Валера. Меня же на инвалидность перевели. Вторая группа, тридцать семь рублей в месяц. А развод - это мое личное дело, мне и платить. Да дело вовсе не в деньгах, их просто под рукой не оказалось, но не хотела я у тебя брать, понимаешь? Стыдно это как-то, неудобно?.. Нельзя мне этого делать...
Я одновременно растерялся и разозлился на себя. Пижон, подумал я о себе, Отелло десятирублевый. Мог бы сообразить и сам давным-давно, ни с кем не советуясь, в сберкассу сбегать. Впредь наука будет.
- Пижон я, - пробормотал я вслух.
- Нет, ты не Пижон, - рассмеялась Наташа, - вот Маринин друг - пижон. Его, кстати, Пижоном кличут.
Глава двадцать первая
--===Свое время===-
Глава двадцать первая
В коридорах здания районного суда пахло особым, нежилым, канцелярским запахом - так пахнут старые полы, если их протереть мокрой тряпкой. Вдоль стен стояли строенные деревянные стулья с откидными сиденьями - по четыре подлокотника на три ячейки, на стенах в простых рамах под стеклом висели пожелтевшие инструкции, образцы справок.
Я сел в свободную ячейку, поближе к двери в комнату, где начнется прием у судьи.
Время четыре сорок.
Я - пятый в очереди.
Если уж и верить в существование биополей у предметов, то в здании суда такое поле имело бы мощный отрицательный заряд мрачно-фиолетового цвета. Пришедшие сюда, а привела их, как в песне Владимира Высоцкого, кривая да нелегкая, либо стоя изучали висящие на стене бумаги, либо сидели в трехклеточных стульях, и видно было по их глазам, что они напряженно думают каждый о своем и время от времени с тревогой и надеждой смотрят на дверь, за которой сидит судья. Я не мог вообразить, какой он из себя, и мне представлялся некий абстрактный символ, неукоснительный блюститель закона. Скорее всего, бездушный, потому что закон нарушать нельзя, потому что какая может быть душа у закона. Как-то сложится наш разговор?
Сегодня Лика отпустила меня с трудом, ворчала, что ее тоже ругают, когда в редакции пусто. И почему так? Скорее всего, начальству обидно, что подчиненный не под рукой, а где-то. И руководить некем, и сам сидишь, как на цепи. Зато начальник.
Нелегкая у них доля, у начальников. Кстати, Наташа должна зайти к начальнику в ЖЭК и сразу сюда. Звонила мне в три, что выезжает. Вот-вот должна появиться. Пора бы уже.
Очередь за мной заняли и сели рядом в соседние свободные ячейки две женщины. Какие-то одинаковые. Молодые, но в серых пуховых старушечьих платках, в невысоких сапожках, у обеих в руках по книжке. Сели, тут же раскрыли книги и уткнулись в них, низко опустив головы. Читать начали сразу, на первой попавшейся странице, будто настолько интересно, что и не оторваться, что даже в суд зашли так, по необходимости, а главное, самое важное - это то, что написано в книгах. Судя по всему, библиотечных. Уж слишком затрепаны. А что там может быть написано?
Однако вскоре я заметил, что книг они не читают, держат их неумело, непривычно, кидают быстрые косые исподлобья взгляды на входную дверь. Донесся нервный, короткий смешок, шепоток: еще не пришел, успокойся, тихо ты...
Начался прием ровно в пять.
Похоже, Наташа опаздывает, хотя и не должна. Если в три она вышла из института, то спокойно успела бы на электричку в три пятнадцать... А вдруг ее отменили?.. Хотя вряд ли... До дома минут пятьдесят, в ЖЭКе пятнадцать минут, не больше, до суда десять... Получается, что полчаса как должна быть здесь. То есть в половине пятого.
Время пять десять.
Вышли первых двое, получается по пять минут на посетителя, и если так пойдет и дальше, то у меня в запасе еще десять минут. Наташа должна прийти не позже.
Одна из моих соседок подняла голову и свистящим шепотом прошептала другой:
- Пришел...
Он остановился в конце коридора, мял в руках кроличью шапку, близоруко улыбнулся, но тут же погасил улыбку, сильно прищурившись, огляделся, увидел моих соседок, направился было к ним, но заметил меня, круто развернулся и стал яростно прохаживаться вдоль стульев, кидая то на меня, то на соседок презрительные, гневные взгляды. Этого еще не хватало, подумал я. Псих какой-то. Хотя, что делать психу в суде?
Третий вышел через десять минут.
Вошел четвертый.
Следующий я.
Время пять двадцать. Где же Наташа? Что случилось? Мужчина с кроличьей шапкой в руках остановился напротив и стал меня насмешливо рассматривать. Чего ему надо?.. Тут до меня дошло - он, очевидно, разводится с одной из моих соседок.
Наверняка, она пришла с подругой - у каждой женщины есть одна, единственная подруга, которой можно доверить все. А есть ли такая подруга у Наташи? Я как-то прежде не думал об этом. Есть, конечно, Марина. Мои соседки, перед тем как двинуться к судье, скорее всего долго решали, как одеться, как вести себя, в последнюю минуту схватили первые попавшиеся под руку книги - мы тоже образованные! - и вот сидят, делают вид, что читают, а грозный муж в неофициальной отставке принял меня за соперника и испепеляет взглядами... Дурачок... Интересно, а как Наташкин муж будет реагировать на ее развод?.. Тоже станет меня ненавидеть?.. Значит, любит Наташу... И я ее люблю...
Время пять тридцать.
Вышел четвертый.
Я пропустил соседок.
Мужчина растерянно поглядел на меня, сунул кроличью шапку в карман пальто и тоже прошел в кабинет судьи. Дверь закрылась неплотно, и в коридоре слышно было, как сначала потек женский, быстрый, тараторящий говорок, а потом раздался мужской, бухающий, полный боли, как крик большого раненого зверя, голос. Обида, горечь, желание излиться, просто хотя бы поделиться с кем-то звучали в их диалоге одновременно. Они говорили, не слушая друг друга, словно пели дуэт, дуэт дисгармонии из драматической оперы, в которой звучала не музыка, а сама жизнь. Претензии к друг другу были мелкие, пустые, неразумные: я всегда, а он никогда... это неправда, вот помнишь тогда и тогда...
