Курт Воннегут - Сирены Титана
В следующий вторник космический корабль, называвшийся «Кит», был переименован в «Румфорд» и подготовлен к запуску.
Беатриса Румфорд, довольная собой, смотрела церемонию по телевизору, на расстоянии двух тысяч миль. До запуска «Румфорда» оставалось ровно одна минута. Если судьбе было угодно заманить Беатрису Румфорд на борт, времени у нее оставалось в обрез.
Беатриса чувствовала себя великолепно. Она сумела доказать, чего она стоит. Она доказала, что сама распоряжается своей судьбой, что она может сказать «нет!», когда ей заблагорассудится, и всем ясно, что нет — значит нет. Она доказала, что предсказания, которыми запугивал ее всезнайка — муж — чистый блеф, нисколько не лучше, чем сводки Американского бюро прогнозов погоды.
Мало того — она придумала, как обеспечить себе более или менее комфортабельную жизнь до конца своих дней и заодно хорошенько насолить своему муженьку как он того заслуживает. В следующий раз, когда он материализуется, он окажется в густой толпе зевак, собравшихся в имении. Беатриса решила брать по пять долларов с головы за вход через дверцу из «Алисы в стране чудес».
И это не бред и не химеры. Она обсудила этот план с двумя самозванными представителями владельцев закладных на имение — и они были в восторге.
Они и сейчас сидели рядом с ней у телевизора, глядя на приготовления к запуску «Румфорда». Телевизор стоял в комнате, где висел громадный портрет Беатрисы — девочки в ослепительно белом платье, с собственным белым пони. Беатриса улыбнулась, глядя на портрет. Маленькая девочка все еще оставалась чистой и незапятнанной. И пусть кто-нибудь попробует ее замарать.
Комментатор на телевидении начал предстартовый отсчет.
Слушая обратный счет, Беатриса вела себя беспокойно, как птица. Она не могла усидеть на месте, не в силах была успокоиться. Она сидела как на иголках, но беспокойство было радостное, а не тревожное. Ей не было никакого дела до того, удачно ли пройдет запуск «Румфорда» или нет.
Двое ее гостей, наоборот, наблюдали запуск с глубокой серьезностью — словно молились, чтобы он прошел благополучно. Это были мужчина и женщина — некий мистер Джордж М. Гельмгольц и его секретарша, некая мисс Роберта Уайли. Мисс Уайли была презабавная старушенция, такая живая и остроумная.
Ракета с ревом рванулась вверх.
Запуск прошел блестяще.
Гельмгольц откинулся в кресле и облегченно вздохнул.
— Клянусь небом, — сказал он грубовато, как подобает мужчине, — я горжусь тем, что я — американец, и горжусь, что живу в такие времена.
— Хотите выпить? — спросила Беатриса.
— Премного благодарен, — сказал Гельмгольц, — но, как говорится, делу — время, потехе — час.
— А разве мы еще не покончили с делами? — сказала Беатриса. — Разве мы еще не все обсудили?
— Как сказать… Мы с мисс Уайли хотели составить список наиболее крупных построек в имении, — сказал Гельмгольц, — но я боюсь, что уже совсем стемнело. Прожектора у вас есть?
Беатриса покачала головой.
— К сожалению, нет, — сказала она.
— А фонарь у вас найдется? — спросил Гельмгольц.
— Фонарь я вам, может быть, и достану, — сказала Беатриса, — но, по-моему, вовсе незачем туда ходить. Я вам точно все расскажу.
Она позвонила дворецкому и приказала принести фонарь.
— Там крытый теннисный корт, оранжерея, коттедж садовника — прежде в нем жил привратник, дом для гостей, склад садового инвентаря, турецкая баня, собачья конура и старая водонапорная башня.
— А новое здание для чего? — спросил Гельмгольц.
— Новое? — сказала Беатриса.
Дворецкий принес фонарь, и Беатриса передала его Гельмгольцу.
— Металлическое, — сказала мисс Уайли.
— Металлическое? — растерянно переспросила Беатриса. — Там никакого металлического строения нет. Может быть, старая дранка стала серебристой от времени.
Она нахмурилась.
— Вам сказали, что там есть металлическое здание?
— Мы видели собственными глазами, — сказал Гельмгольц.
— Прямо у дорожки — в кустах возле фонтана, — добавила мисс Уайли.
— Ничего не понимаю, — сказала Беатриса.
— А может, пойти взглянуть? — сказал Гельмгольц.
— Разумеется — пожалуйста, — сказала Беатриса, вставая.
Трое прошли по Зодиаку, выложенному на полу вестибюля, вышли в благоухающую темноту парка.
Луч фонаря плясал впереди.
— Признаюсь, — сказала Беатриса, — мне самой не терпится узнать, что там такое.
— Что-то вроде сборного купола из алюминия, — сказала мисс Уайли.
— Смахивает на грибовидный резервуар для воды или что-то в этом роде, — сказал Гельмгольц, — только не на башне, а прямо на земле.
— Правда? — сказала Беатриса.
— Я вам говорила, что это такое, помните? — сказала мисс Уайли.
— Нет, — сказала Беатриса. — А что это?
— Придется шепнуть вам на ушко, — игриво сказала мисс Уайли, — а то как бы меня не сунули в психушку за такие слова!
Она приложила ладонь рупором ко рту и сказала театральным шепотом:
— Летающая тарелка!
Глава четвертая.
Дрянь и дребедень
«Дрянь-дребедень-дребедень-дребедень,
Дрянь-дребедень, дребедень.
Дрянь-дребедень,
Дрянь-дребедень,
Дрянь-дребедень-дребедень».
Солдаты маршировали по плацу под треск армейского барабана. Вот что выговаривал для них барабан с ревербератором:
Дрянь дребедень-дребедень-дребедень.
Дрянь-дребедень-дребедень.
Дрянь-дребедень,
Дрянь-дребедень,
Дрянь-дребедень-дребедень.
Пехотный дивизион численностью в десять тысяч человек был построен в каре на естественном плацу из сплошного железа толщиной в милю. Солдаты стояли по стойке «смирно» на оранжевой ржавчине. Сами люди — офицеры, солдаты — казались почти железными и сохраняли окоченелую неподвижность, даже когда их пробирала дрожь. Они были в грубой форме белесовато-зеленого цвета — цвета лишайника.
Вся армия разом вытянулась по стойке «смирно», хотя было совсем тихо. Не было дано никакого слышимого или видимого сигнала. Они все приняли стойку «смирно», как один человек, словно по мановению волшебной палочки.
Третьим с краю во втором отделении первого взвода второй роты третьего батальона второго полка Первого марсианского штурмового пехотного дивизиона стоял рядовой, разжалованный из подполковников три года назад. На Марсе он пробыл уже восемь лет.
Когда в современной армии человека разжалуют из старших офицеров в рядовые, он скорее всего окажется староват для этого чина, так что его товарищи по оружию, попривыкнув к тому, что он такой же солдат, как и они, станут звать его просто из жалости — ведь и ноги, и зрение, и дыхание начинают ему изменять — каким-нибудь прозвищем: Папаша, Дед, Дядек.
