Брайан Олдисс - Птицы Марса
С вашего разрешения, я воспроизведу его призовую поэму. Нынче-то она слегка устарела, однако все равно отражает то разложение былых устоев, на которое, как мне кажется, мы пытаемся закрыть глаза, ко всеобщей беде. Эту поэму я записала на мой визгун еще до отлета с Земли. Действие, по-видимому, происходит на столь дорогом сердцу Свена Востоке. Не исключено, что в Куала-Лумпуре.
И Ума нажала кнопку.
Ночами звездными клоаки дышат паром,
Вонищей и гнильем столетних наслоений.
Не спит сердечко: завтрашним кошмаром
Твоя молитва бредит, алча наслаждений.
Будь начеку! Гляди: улыбчивый сосед
Крадется в дом, под мышкой ломик пряча.
Прикрой набухший пах, надень скорей кастет.
Облита лунным светом, издыхает кляча.
А те, кто, сбросив шелк цветастого саронга,
Листая «Камасутры» пряные страницы,
Готовы в сотый раз поклясться у шезлонга:
«А? Покаянье?! Вздор! Желаю ласк блудницы!»
Сегодня шлюхи нарядились хоть куда;
А впрочем, мы всегда берем свое нахрапом.
Где йони — там лингам, и тут уж никуда
Не деться от природы. Даже косолапым.
Меч удовольствий, он же поршень. Долото.
В нем функция на вес серебряной монеты.
Оргазма слякоть, омерзенье… Нет, не то
Хотелось получить от тысяч баб планеты.
Так чувства — скат ледовый в пропасть ада?
А может, это разум прото́рил в пекло путь?
Чем секс-то виноват? Простейшая отрада:
Сошлись две обезьяны. Вот вся вопроса суть.
Любви восторг, апофеоз короче эсэмэски.
Зато гадливости найдется на трактат.
И все же у Шекспира в каждой пьеске
Плоть правит бал. О чем же плел Сократ?
Вслед за игрой не дремлет нетерпенье:
«Плати, скотина! И вали на все четыре».
А где романтика? Где радость упоенья?
Как будто факс послал через дыру в сортире.
Мой современник, сей сосуд из фобий,
Взгляни на похоть глазом закаленным!
Мир, что бордель, немыслим без пособий.
Презерватив — подарок всем влюбленным.
«Семь дней работай и сотвориши», —
Чистилище оставишь за спиной.
Кому надежда служит вместо крыши,
Сумеет оправдать любой поступок свой.
Вот нищенка на камне спит — и в луже.
Вот пешеход идет. Ему плевать
И на нее, ее собаку, весь тот ужас,
Что словом «жизнь» мы любим называть.
Наш город словно уд синюшный любострастья,
Под мягким шанкром грязи — радуга огней.
Эй, офисный планктон! Ты тоже хочешь счастья?
Мечтаешь отхватить кусочек пожирней?
У тех из нас, кто спит в прихожей у природы,
Давно зашит карман для чаяния толп.
«Версаче» на плечах, на ляжке два айпода,
Надменность из всех пор и самолюбья столп.
В бамбуковой листве приют для привиденья.
Восток зажег зарю, и город вновь вверх дном.
Здесь ночью полигон абсурдности творенья,
А днем — уж до того отъявленный дурдом…
Универсам любви. Секс-шопы. Порнозалы.
Бутик любой причуды для вкуса и кармана.
На каждый банк — салон, где ягодицы алы,
Где вернисаж химер и грез эротомана.
На трон садится утро в запахе бензина.
Зачатый ночью, день отнял себе права.
Плывет над площадями голос муэдзина:
«Так, хватит брызгать спермой. Берись-ка за дела!»
— Здесь жизнь вовсе не такая, — возмущенно вскинув подбородок, заявила Иггог.
— То-то и оно, — подхватил Геринт. — При кислородном голодании реальность тоже не факт.
— Да ну, типичная скандинавская заумь, — отмахнулась Иггог.
В ответ оскорбленная Ума сказала следующее:
— Зато чистая правда. Возьмите хоть Вордсворта, хоть иного британского автора — никто не писал с такой силой о бесцельно растрачиваемой жизни.
Впоследствии, поджидая лифт, Иггог все же не удержалась:
— Этот парень, что сочинил поэму… Да он просто пользовался женщинами, как я не знаю…
— Нет-нет, — покачал головой Даарк, — он держал их при деле. Кабы не он, помирать бы им с голоду. Слушай, не сердись, но мне кажется, ты просто взъелась на пустом месте. Подумай хорошенько, и сама увидишь, что поэт утопал в боли, сам себя казнил наслаждением.
Из-под густых бровей Иггог задумчиво воззрилась на Даарка:
— Думаю, это надо будет при случае обсудить в деталях.
Математик сдержанно поклонился. В свое время ему довелось открыть нормон; он и не такое выдержит.
В общем и целом можно отметить, что большинство осталось недовольно навязанными стишками.
И вообще, поэзия так и не добралась до Марса. Эта река успела пересохнуть.
15
Дружба на часок
Геринт, средневозрастной молчальник, предпочитавший проводить время за возней с картами окрестностей поселения, не так давно взялся отращивать бороду. Ему вообще хотелось побольше походить на русского. В Руссовосточной башне у него жил друг, которого Геринт частенько навещал.
Русские организовали свое марсианское самоизгнание независимо от остальных. С самого начала они отказались от смены личных имен на новые прозвища. Что касается компьютеров, то их использовали для климат-контроля внутри башни. Здесь имелась даже библиотечка, во всяком случае, не меньше двух полок, где стояли книги — по большей части труды Льва Толстого, — причем в старомодном, бумажном виде. Кроме того, в башне размещалась арт-студия, где создавали гравюры, офорты и рисунки пастелью. Кое-какие из этих работ удавалось даже обменивать в других башнях на СУ-жетоны.
Как раз в связи с таким обменом Геринт и познакомился с тамошним библиотекарем. Вспыхнул взаимный интерес, коль скоро между ними было немало общего.
Друг Геринта увлекался исследованиями русской истории. Звали его Владимир Гопман. Он показал Геринту поразительную книгу о петербургском Эрмитаже, где хранилось свыше трех миллионов предметов искусства. Мужчины плечом к плечу перелистывали страницы этого альбома сокровищ.
— Отлично представлен Матисс, — заметил Владимир.
— Да. Но я не вижу Гогена, хотя точно помню, что в Эрмитаже был грандиозный зал, полный Гогена… А вот Пикассо просто чудесен. Его «Женщина с веером» умопомрачительна, согласитесь?
Собеседник согласился.
— Да и Караваджо великолепен…
— Положа руку на сердце, — вздохнул Владимир, — по этой красоте я тоскую, как по родному дому. Повторится ли такой триумф искусства, вот вопрос. К тому же Россия успела распасться на четыре части…
