Джо Хилл - Призраки двадцатого века
Уроки мы тоже теперь делали в доме Артура. С наступлением вечера мы шли к нему в комнату. Ученики его отца к тому времени уже расходились по домам, так что треньканье в гостиной нам больше не мешало. Я с удовольствием занимался у Арта: в тишине мне хорошо думалось, и очень приятно было сидеть в окружении книг (у Арта было множество книг, полки тянулись вдоль всех стен). Точнее было бы сказать, что мне нравились наши совместные занятия, но в то же время я опасался их. Именно в эти часы — в атмосфере сосредоточенного покоя — Арт чаще всего заговаривал о смерти.
Когда мы беседовали, я всегда старался контролировать ход разговора, но Арт был скользким и мог приплести смерть к чему угодно.
— Представляешь, какой-то араб изобрел ноль, — сказал я в один из таких вечеров. — Странно, правда? Ноль пришлось придумывать.
«Потому что это неочевидно — что ничто может быть чем-то. И это что-то невозможно измерить или хотя бы увидеть, но при этом оно существует и имеет значение. То же самое и с душой, если задуматься».
— Верно ли, — спросил я в другой раз, когда мы готовились к контрольной работе по естествознанию, — что энергия не исчезает, а просто переходит из одного состояния в другое?
«Надеюсь, это верно — это может быть хорошим доводом в пользу того, что мы продолжаем существовать и после смерти, даже если превращаемся в нечто абсолютно иное, чем были при жизни».
Он часто говорил о смерти и о том, что может последовать за ней, но лучше всего я запомнил его слова про Марс. Нам задали подготовить проект для научной выставки, и Арт выбрал Марс в качестве темы для нашей совместной работы. Мы исследовали, возможна ли его колонизация землянами. Арт всей душой был за колонизацию, он с энтузиазмом описывал города под пластмассовыми тентами и добычу воды изо льда на полюсах. Он и сам хотел участвовать во всем этом.
— Фантазии — это хорошо, — возражал я. — Придумывать и мечтать легко. Но в реальности твой Марс — сущий ад. Пыль. Дикий мороз. Все красное. Да ты ослепнешь, если будешь смотреть на эту красноту. На самом деле тебе не захочется лететь туда — пришлось бы навсегда оставить этот мир и никогда сюда не возвращаться.
Арт долго смотрел на меня, потом склонил голову и мелком лазурного цвета написал короткую записку:
«Но, так или иначе, мне придется это сделать. И не только мне — всем».
Потом он добавил:
«Мы все станем астронавтами, хотим мы этого или нет. Мы все оставим нашу жизнь ради мира, о котором ничего не знаем. Таковы правила игры».
Весной Арт придумал игру под названием «Спутник в небе». В центре города был магазин, где продавались наполненные гелием воздушные шары — бушель за четвертак. Я покупал целую связку, а потом встречался с Артом в условленном месте. Он приносил фотоаппарат.
Я передавал ему шары, и он тут же отрывался от земли и медленно взмывал в воздух. Когда он набирал достаточную высоту, его подхватывал ветер и нес вверх и вдаль. Чтобы остановиться на нужной высоте, Арт отпускал несколько шаров и начинал фотографировать. А когда решал, что пора на землю, отпускал еще несколько шариков. Я встречался с ним в месте посадки, и мы отправлялись к нему, чтобы смотреть на компьютере полученные фотографии. На этих снимках люди купались в своих бассейнах, чинили крыши, я стоял на пустых улицах, задрав голову к небу (на коричневом пятне лица мои черты были неразличимы). И почти всегда в кадр попадали болтающиеся ноги Арта.
Самые интересные снимки получались, когда Арт делал их с небольшой высоты, в нескольких футах от земли. Однажды он на трех шарах проплыл мимо моего дома, прямо над загоном Счастливчика. Счастливчик целыми днями сидел там и исступленно лаял на проходивших мимо забора женщин с колясками, на грузовичок мороженщика, на белок. Все пространство внутри загона он вытоптал, превратив газон в глинистое месиво, и усеял кучками дерьма. В этом жутком коричневом ландшафте он и пребывал, и на каждой фотографии Арта пес стоял на задних лапах, разинув розовую пещеру пасти и устремив взгляд на кроссовки Арта.
«Бедняга. В каких условиях ему приходится жить».
— Да высуни же свою башку из задницы! — сказал я. — Если бы существа вроде Счастливчика вырвались на свободу, они бы изгадили все, а не только свой загон. Он не хочет жить по-другому. Дерьмо и грязь — для него это воплощение райского сада.
«Я КАТЕГОРИЧЕСКИ не согласен».
Так написал Арт, но моя точка зрения по данному вопросу не смягчилась и по прошествии времени. Я твердо уверен: как правило, существа вроде Счастливчика — я говорю и о собаках, и о людях — слишком часто оказываются на воле, а их идеал — мир грязи и фекалий. Там нет места Арту и подобным ему людям, нет места разговорам о книгах, о Боге или о вселенных за пределами нашей вселенной, а единственное средство общения — истерический лай голодных и обозленных псов.
Как-то в апреле, в субботу утром отец распахнул дверь моей комнаты и швырнул в меня кроссовками, чтобы я просыпался.
— Через полчаса ты должен быть у зубного. Шевелись.
Я пошел туда пешком — это всего в нескольких кварталах — и просидел в приемной уже минут двадцать, изнемогая от скуки, как вдруг меня пронзило: я же обещал Арту, что прямо с утра приду к нему! Медсестра в приемной разрешила мне позвонить со служебного телефона.
Трубку сняла его мама.
— Он только что ушел к тебе, — сказала она мне.
Я позвонил отцу.
— Никто не приходил, — буркнул он. — Во всяком случае, я не видел.
— Поглядывай, ладно?
— Еще чего. У меня болит голова. Арт, надеюсь, догадается позвонить в дверь.
Я сидел в зубоврачебном кресле, широко разинув рот, весь в слюне и крови, и старался совладать с тревогой и нетерпением. Я не очень-то рассчитывал на то, что отец в мое отсутствие вежливо обойдется с Артом. Ассистентка врача все время гладила меня по плечу и просила расслабиться.
Когда меня наконец отпустили и я выскочил на улицу, меня поначалу ошеломила глубина и яркость неба. Солнечный свет резал глаза. Я встал два часа назад, но чувствовал себя вялым и не вполне проснувшимся, словно голова набита ватой. Я побежал.
Первое, что я заметил еще с тротуара, — Счастливчик выбрался из загона. Я подошел, и он даже не тявкнул. Он лежал на брюхе, положив голову между вытянутыми лапами. Приподняв тяжелые веки, он взглянул на меня, потом снова сомкнул их. Калитка загона была распахнута.
Я пытался разглядеть, не лежит ли он на куче измочаленного пластика, и вдруг различил слабый стук. Повернув голову, я увидел, что на заднем сиденье отцовского микроавтобуса сидит Арт и стучит ладошками по стеклу. Я подошел и открыл дверцу. В тот же момент раздался бешеный лай, и с газона к нам бросился Счастливчик. Обеими руками я схватил Арта, развернулся и помчался со двора. Клыки пса сомкнулись на моей штанине. Я услышал звук рвущейся ткани, споткнулся, но сумел не упасть и побежал дальше.
